Ф. М. Достоевский - А. Г. Достоевской. 13 июля 1876

146. Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ - А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ 

<В Старую Руссу.>

Бесценный голубчик мой Анечка, твое (первое) письмо от середы получил только сегодня, во вторник, и теперь припоминаю, что, кажется, и прошлого года приходили на 5-й только день. Это задерживают в проклятом петербургском почтамте. Но только я такую муку вынес вчера, что и не знаю, каких только мыслей не перебывало у меня в голове о тебе. Главное, у меня какое-то убеждение было, что с тобой что-нибудь случится в дороге, болезнь или что-нибудь. Вспомни, и прощаясь в Петербурге я об этом все говорил тебе. [И во сне и] Вчерашнюю ночь спал не более 4-х часов, всё не мог заснуть и думал. Это лечению не поможет, здесь главное, чтоб был покой. Но слава богу, теперь я так рад и пишу сейчас. Вчерашнее письмо мое,⁵²⁹ то в среду уеду отсюда, и так бы непременно сделал. Но, слава богу, все хорошо, а тебя цалую и обожаю. Ужасно рад тому, что ты написала о детях. Как ты удивительно хорошо умеешь писать, Аня! Твое письмо я каждые три или четыре строчки даровал, читая. Рад за Федю и за Лешу особенно, но об Лиле ты мало упомянула. Вообще жду от тебя больше подробностей в следующем письме, которое получу, стало быть, послезавтра, в четверг. Должно быть, я имел очень отчаянный вид вчера на почте, потому что, представь себе, почтмейстер прислал мне твое письмо сам, на квартиру, узнав, где я живу по кур-листу адресов, в 10 часов утра, только что пришла почта и когда почтамт был еще заперт для всей остальной публики. Какова любезность! Главное, сделал это сам, потому что уж, конечно, я не в праве был его просить об этом. Сделает это какой-нибудь наш гав.... й чиновник!

Теперь расскажу тебе о себе. Вообще приключений никаких, и скука нестерпимая. Два дня стояли до того жарких, что надо было по нескольку раз менять рубашку. А между тем вчера, в жарчайший день вдруг, два раза, утром и вечером, все померкло, начинался вихрь, налетали тучи (совершенно как бы неожиданно) и лил дождь, правда, не подолгу. Здесь ужасно легко простудиться, и я уже простуживался. Третьего дня со мной было некоторое действие вод (чего не было в прошлые годы); вдруг в роде обморока (eblonissement), но не более как на секунду, я тогда шел по аллее и ухватился за дерево. Затем настало сердцебиение, продолжавшееся до ночи, и чрезвычайный прилив крови к темени. Но я нисколько не растревожился: все это написано в книге об Эмских водах,⁵³⁰ только разница в том, что надо мной действие вод оказалось слишком поспешно, т<о> е<сть> в первые трое суток. Орт сказал мне вчера, что это и прекрасно, и увеличил прием Кренхена до трех стаканов поутру. Я встаю в 6 часов утра, в 7 пью воду, и это берет 1 1/2 часа. Тут играет музыка и снует кругом и везде шеститысячная толпа. Затем в половину девятого пью кофей с сухарями, -- сквернейший кофей, но с ужасным аппетитом. Впрочем, такой кофей пью не я один, а вся Германия. Во всей Германии не знают лучше. Затем в час обедаю -- два грубые блюда супу и говядины с картофелем и компот (2 марки) -- но аппетит от вод усиливается, и я ем как будто обед Дюссо. Вечером в 5-м часу пью опять воду и слушаю музыку, затем иду гулять, а в 8 часов пью чай, съедаю маленький кусочек говядины и в 10 ложусь спать. Беда только в том, что все не могу выспаться, вчера, например, да третьего дня, к тому же будят соседи, особенно слишком рано по утру. -- Я моих греческих чечеток-соседок не вынес (возможности не было), и m-me Бах пустила меня наверх, и теперь я занимаю две комнаты, несколько пониже и хуже меблированных, но дешевле. Не знаю только, будет ли мне в этом Ville d'Alger хорошо, хотя m-me Бах очень внимательна. Она овдовела, и оказалось, что она француженка, но из Алжира, а я и не знал этого, по крайней мере теперь говорю по-французски. Ей тридцать три года, и к ней ходит жених -- степеннейший сорокалетний эмзец, тоже Гутбезитцер, {der Gutbesitzer -- помещик (нем.).} и которого она не принимает в комнатах, а сидит с ним лишь на скамейке у ворот, но зато все сутки. Когда я выхожу, то она вся краснеет, как виноватая. Я ей сказал, что самое лучшее ей поскорей выйти замуж, хотя у ней трое детей и на лицо она уже старенька. -- Затем купил галстучки, записался на библиотеку, разложился с вещами, отдал мыть белье, пожертвовал на blodige Kinder⁵³¹ "Нового Времени" нет. Двое русских попались на променаде навстречу и один сказал другому (я слышал это) -- "знаешь, ведь это Достоевский". А меж тем знакомых нет.

Многие мысли меня мучат, мучат буквально и ужасно. Главное то, что надо писать Дневник, а у меня и мыслей нет, и когда начну -- не знаю, а Орт, когда я его спросил о литературных занятиях, положительно запретил их. Разумеется, я его не послушаюсь, но вот уже 5 дней прошло, а я еще ничего не сделал. -- Про детей, об которых думаю с какой-то болью в сердце, я не беспокоюсь, потому что ты с ними, а на тебя ли не понадеяться. Но беда в том, чтоб не захворала ты, вот об чем мучаюсь. Ты очень надорвалась в последнее время. Тогда кто за вами всеми присмотрит?

Анечка, голубчик, я только и делаю, что об тебе думаю; думаю во всевозможных картинах и представлениях. Ты знаешь, что я каждый раз после длинной разлуки в тебя влюбляюсь и приезжаю в тебя влюбленный. Но, ангел мой, этот раз несколько иначе: вероятно ты заметила, что я и уехал из Петербурга, этот раз, уже в тебя влюбленный. После нашей крупной ссоры я мог брюзжать и, укладываясь в дорогу, быть нетерпеливым (это уж мой характер), но в то же время я начал в тебя влюбляться и тогда же дал себе в этом отчет, даже подивился. Во время нашего девятилетнего супружества я был влюблен в тебя раза четыре или пять, по нескольку времени каждый раз. (Раз и теперь с наслаждением вспоминаю, как, года 4 назад, я влюбился в тебя, когда мы как-то крупно поссорились и друг с другом несколько дней не говорили; мы куда-то поехали в гости, и я сел в угол и смотрел оттуда на тебя и с замиранием сердца любовался, как ты весело с другими говорила). Представь себе, мне здесь пришло в голову, что я влюбился в тебя в Петербурге в последние дни отчасти и потому, что мы вместе спали. Мы давно уже с тобой не спим вместе, много лет (начиная с детей), и это вдруг на меня могло подействовать. Не говори, Аня, что эта мысль слишком матерьальна; тут не одна матерьяльность. Мысль, что это существо мое, всецело, не хочет от меня обособляться и даже спит со мной в одной постеле, -- эта мысль ужасно действует. Правда я был эгоист; ты спала на стульях, и тебе было неловко, но все-таки, каждый раз как я, к утру, ложился сам, мне становилось так приятно, что ты подле, что уж, конечно, это ощущение было для меня совсем новое, хоть прежде мы и спали, но я это давно забыл. Суди же теперь, когда уже мы в разлуке, с какою сладостью я об тебе вспоминаю. И хоть, повторяю это, я и был в тебя влюблен раза четыре по нескольку дней, в разное время, но никогда как теперь. Думаю о тебе и представляю тебя каждую минуту, перебираю все, что мы переговорили. Но ты была так занята, только один раз и было, когда мы возвращались с обеда накануне отъезда, да еще безумные (зачеркнута одна строчка). Вспоминаю теперь, ангел мой, что я тебе позволил а теперь боюсь. Ты может смеешься слову [позволил]. Божество мое Аня, знаю, что все в одной твоей власти и (зачеркнуто несколько слов), но я так высоко ценю и верю в твой ум и характер, что знаю одно: (зачеркнуто несколько слов), (зачеркнуто пять строк), но Аня, верю в твой огромный ум (зачеркнуто несколько слов). Пиши мне, голубчик, хотелось бы тебе исписать страниц 10 на эту тему. Цалую тебя всю до последнего атома, а сам здесь цалую тебя поминутно всю, всю решительно. Я до мучения тебя люблю, Аня, не смейся надо мной. Мне сладостно даже признаваться тебе в любви. Цалуй детей. Благословляю их всех.

Всем поклоны. Дома ли мама или уехала?

Примечания:

⁵²⁹ Письмо не сохранилось.