Лурье С. Е. - Достоевскому Ф. М., 2 сентября 1877 г.

С. Е. Лурье -- Достоевскому

Наконец я собралась ответить на Ваше далеко не лестное для меня письмо,¹ оно произвело на меня ужасное впечатление, я так много-много плакала: то я была в отчаянии, что я гадкая, гадкая, то напротив уверена была, что я хорошая, даже очень хорошая; но это детское горе не долго продолжалось, страшная действительность заставила позабыть о резком самобичевании, о гордости, не дававшей мне покою, как мне, мне это говорить! Теперь мне не трудно будет рассказать, в чем дело, раньше же это было для меня невозможно.

Мы жили в деревне. К нам приехала гостить молоденькая и хорошенькая кузина. Было уже около часа ночи, ночи темной, но теплой и прекрасной. Мы спали в одной комнате. Не знаю, почему я не могла уснуть, обращаюсь к ней, -- не хочешь ли погулять, Соня? (У нас дают имя по умершим, и мы прозваны по нашей общей прабабушке). Мигом, чтобы не беспокоить людей, мы взяли простыню, я спустилась в сад, как знакомая с местностью, отыскала стоящую возле лестницу, она по ней сошла, мы отправились в конюшню, разбудили кучера, послали его за сыном помещика, у которого наняли дачу, Головача, и за моим двоюродным братом, те тотчас пришли, нам дали какие-то полушубки, и мы отправились гулять, затем залезли в какое-то болото, едва нас вытащили, но вот я, шедшая под руку с молодым Головачом, придумала теперь непременно качаться, моя кузина противилась, ей будто от этого тошнит, наконец согласилась, и мы направились к качели. Качель построена в ужасно густой липовой аллее, где днем темно, не то что ночью, и я с Эдуардом Игнатьичем (имя человека) стали, чтоб раскачивать их, как моя кузина отказывается качаться. Она остается сидеть, а я страшно высоко качаюсь, вдруг, я не знаю, что ее дернуло перебежать дорогу; мы ее движений не видели, по темноте, так же, как и она наши, вдруг страшный крик, но удержать качель нет возможности, крик еще страшнейший, мы соскакиваем на лету с качели, подходим иль бежим к тому месту, где раздается крик, там сидит кузина моя и быстро разбрасывает прическу, на вопрос, что случилось, отвечает, что она хотела перебежать дорогу и попробовать собрать в темноте крыжовник, но качель ударила ее по голове и опрокинула, впрочем, ей не очень больно, просила меня не беспокоиться, так как она часто падает совсем с качели, но что это ничего. Посидели мы еще, затем тем же способом возвратились {Было: зашли} обратно в дом, улеглись, но Соня говорит, что у нее голова ужасно болит, к утру, вероятно, пройдет, я ей приложила холодную воду, потом я легла и сейчас же уснула. Вдруг я слышу, кто-то говорит, но совершенно незнакомым голосом. Я сейчас соскочила, зажгла свечку и вижу моя кузина в страшном бреду, говорит она со своим отцом, говорит кому-то, что любит его, а кого-то терпеть не может. Я разбудила горничную, написала записочку к доктору и послала человека верхом; было уже совсем светло, когда я возвратилась, она меня не узнавала. Можете себе представить мое положение, одна мысль, что она милая, молоденькая умрет и еще по моей милости, сводила меня с ума. До приезда доктора ничего не изменилось, он приехал в 10 ч<асов>. Доктор осмотрел ее, сказал, что пока это нервная горячка, а может быть, и воспаление мозга, во всяком случае это очень опасная вещь, и что если она останется жива, то будет помешанная или идиотка. Я в полном отчаянии, не отходила ни на минуту, при мысли, что она умрет, я все думала, что так как я уже жить не могу, то уйду в монастырь, но ведь у нас нет монастырей, ну так сделаюсь на всю свою жизнь сестрой милосердия, но что думать обо мне, когда она умирает, и жизнью не могу купить ее жизнь.

Наконец на 3-ью ночь {Было: день} около 3-х часов я лежала на земле возле нее, положив к ней на постель голову, она бредила опять о своем папаше, о Рудермане, студенте Бреславльского университета, говорила с ними: "Komm' her, ich liebe dich, Heinrich, du sollst hier bleiben". {"Подойди сюда, я люблю тебя, Генрих, побудь здесь" (нем.).Было: сколько} градуса жар, как вдруг она совершенно тихо заговорила; я страшно зарыдала, мне почему-то показалось, что она умирает, но она открыла глаза и сказала: "Сара! Рудерман и папаша приехали?

-- Нет, дорогая.

".

Я уснула в ту же минуту, в том же положении, в первый раз после того вечера безмятежным сном уснула. Часа через 3 я встала, а она еще нет, вышла, села возле той комнаты, чтоб никто не мешал ей, потом она проснулась, была очень слаба, но узнавала всех, скоро приехал доктор, прописал что-то и велел завтра в 5 часов взять ее в город. Этот день она все лежала с закрытыми глазами, в 5 часов утра я ее {Было: с ней} увезла в город, пригласила на следующий день нескольких лучших докторов, она скоро стала поправляться и теперь, или лучше еще неделю тому назад, она уже была совсем здорова.

"idée fixe". Ночью, днем, мне постоянно казалось, что люди смотрят на меня с презрением за то, что не сестра милосердия. Я совершенно забыла, что евреек не принимают (как это дико!), но я не могла забыть, что дала папаше слово и ждала его приезда, чтоб взять его обратно, я уже было пошла к m-me Корба, как к старшей сестре милосердия,² но там на дворе встретила жену доктора Лидема, ушедшего вместе с нашей дивизией за Дунай, и от нее узнала, что верно евреек не принимают. Не желая прямо в лицо получить отказ, я пошла домой, поиграла на фортепиано, почитала -- и странно! -- я уснула перед обедом, спала до вечера и встала совершенно спокойная: "они не хотят и не надо". Только назавтра я вспомнила, что не виноваты же бедные раненые, которым так нужна помощь.

Извините, милый Федор Михайлович, что я так распространяюсь, но на меня нашел такой стих, а ведь это не часто с человеком случается.

Благодарю за предупредительность. Не спешила деньгами потому, что думала, для Вас безразлично будет получить 5 р<ублей> неделей раньше или позже.³

Теперь о Вашем письме, я уже могу совершенно спокойно говорить о нем. Во-первых, Ваша резкость ничем не мотивирована. Я с жиру бешусь. Почему Вы это думаете? Потому что я не пишу причину, заставившую меня желать во что бы то ни стало уехать из дому, а я ее не пишу по причине моей гордости, я не хочу жаловаться, да и вообще каждый желает быть -- lieber beneidet als bemitleidet, {"охотнее в положении, вызывающим зависть, нежели сострадание" } но Вы меня вынуждаете, так знайте, что у меня есть очень веские причины, из-за которых я терпеть не могу своего дома, хотя ужасно люблю каждого члена отдельно и в особенности папашу, он очень честный человек, но его никогда нет дома, да и некогда ему, сойтись же с кем-нибудь в доме нет человеческой возможности, мечта родителей выдать меня за богача никогда не осуществится, дело в том, что им решительно все равно, кто бы он ни был; я терпеть не могу этого общества, где постоянно только играют в карты, я не дружна ни с одной девушкой высшего еврейского круга, никогда к ним не хожу, а когда они приходят ко мне, то мне всегда скучно, впрочем, это все мелочь, говорить об этом не стоит. Можно себе составить внутренний мир и довольствоваться этим. Я так и сделала. Я сама много читаю, занимаюсь, и вдруг Вы мне пишете, что я не развита и {Далее было: необра<зованна>} Я это отрицаю, во всяком случае я развитее большого числа студентов, с которыми мне пришлось встречаться, конечно развитие понятие относительное, и я вовсе не говорю, что мне не нужно еще развиваться и развиваться, но чтоб я была абсолютно не развита, я совершенно отрицаю.

Вы это заключаете из двух книжек, которые Вы мне дали читать "и которые или вовсе не произвели на меня впечатление, или -- недостаточное". Помнится я взяла у Вас "Записки Екатерины" и "Европу и Россию" Данилевского.⁴ "Die Kaiserin Katharina die II" {"Императрица Екатерина II" (нем.).} Иоганна Шерра, да и еще множество вещей, относящихся к эпохе Екатерины, все что касается характера Екатерины, тогдашнего управления России, Елизаветы Петровны и других личностей, имевших влияние на судьбу русского народа, я очень хорошо сохранила в памяти, что же касается до книги Данилевского, то та произвела на меня очень сильное впечатление, говорить Вам об этом для меня было невозможно.

Представьте себе, что я в первый раз в жизни слышала и читала что-нибудь подобное, Европа была с детства моим идеалом, я верила в силы, в могущество русских, но учиться они должны у Европы, и что же? Вы мне даете "Россию и Европу", где гнилой Запад признается ни на что не годным, и я не могла сразу поверить ему и вдруг переменить весь свой образ мыслей. Я долго и очень много думала об этой книге, говорить Вам об этом было лишнее, так как я знала раньше Ваш ответ. Не верить Вам я бы не могла, так как Вас очень уважала, конечно могла бы думать, что и Вы ошибаетесь, но мне нужно было обойтись без посторонней помощи, и вот отчего на Ваш вопрос, как мне нравится Данилевский, я ничего не ответила. Что касается Вашего уважения, то я об этом не беспокоюсь, так как я всегда и всюду буду достойна уважения всех хороших и меня знающих людей, жаль, что я не могу сослаться ни на одного общего знакомого. Может быть, вы познакомитесь с "Минским", пишет в "Вестнике Евр<опы>" стихи, он очень умный господин, он еврей, его фамилия Виленкин.⁵ Он целое лето пробыл в Минске, и я с ним очень хорошо знакома. Он влюблен (так мне кажется) в одну гостившую здесь консерваторку Сервинт, в девушку редкой, замечательной красоты и обладающей отличным голосом, и мне его жаль, между прочим, я получила след<ующие> стихи:

И молвил: "Как опасны эти воды!
Сколько в них водоворотов, скал!
Нам море -- враг. В час мрачной непогоды
Несет нам смерть его сердитый вал!".

"Молчи! На дне прекрасных этих вод
Сокрыт янтарь, коралл и жемчуг нежный,
Кому не страшен моря вид мятежный,
Тому оно дары свои дает".

⁶ я думаю, что беда не большая и Вы меня извините.

Я теперь буду очень много заниматься и в будущем году верно поступлю, что касается до денег, то мне стыдно, что я о них так много говорила, да, наконец, у меня самой есть какие-то деньги, оставленные мне дедушкой. Что значит, Федор Михайлович, что я жить не умею? Как это учатся жить? Теперь я за границу не могу поехать, но в будущем году верно поеду на выставку в Париже.

От уважающей Вас Софьи Лурье, которая будет ждать Вашего ответа.⁷

На конверте:

Федору Михайловичу Достоевскому

С. -Петербург

Греческий проспект, возле Греческой церкви,

дом Струбинского, кв. 6.

"S. L."

Почтовые штемпели на обороте конверта: "2 сентября Минск 1877", "3 сентября Минск 1877".

На первой странице в левом верхнем углу монограмма "OLGA".

Примечания:

¹ "Списке несохранившихся и ненайденных писем" это письмо Достоевского датируется концом августа 1877 г. (29₂, 319). Скорее всего, оно было написано в первой половине августа, так как Лурье здесь повествует о длительной болезни кузины, помешавшей ей сразу ответить на его письмо.

² См. ниже биогр. справку о А. П. Корбе к публикации ее писем к Достоевскому. Письмо 5, примеч. 1, 2 -- есть тоже о ней.

³ По просьбе Лурье, Достоевский, вероятно, выслал ей "Дневник писателя". См. примеч. 5 к письму 6.

⁴ "Записки Екатерины II, императрицы России" (London, 1859); Данилевский И. Я. Россия и Европа. СПб., 1871. (отд. изд.); труд Данилевского произвел глубокое впечатление на Достоевского (см.: 29₁, 30, 46, 115; 26, 401).

⁵ Николай Максимович Минский (наст. фам. Виленкин) (1855--1937) -- поэт. Начал печататься в 1876 г. С 1877 г. сотрудничал в "Вестнике Европы".

⁶ "OLGA".

⁷ Достоевский не ответил Лурье.