Достоевский в неизданной переписке современников (1837-1881).
Часть 12

Сейчас возвратилась я от Достоевских -- я нашла его чем-то расстроенным, больным, донельзя бледным. На него сильно подействовала (как на зрителя) казнь преступника 20 февраля¹. Недаром мне хотелось прочесть Достоевскому твое письмо; по мере того, как жена его читала (читает она превосходно и с большою осмысленностью и чувством), лицо его прояснялось, покрылось жизненною краской, глаза блестели удовольствием, часто блестели слезами. По прочтении письма мне казалось, что он вдруг помолодел². Он спросил, пишешь ли ты; на отрицательный ответ сказал: "Судя по ее письму, она так же может писать, как и я". Когда я уходила, он просил меня передать тебе его глубокую признательность за твою оценку к его труду, прибавив, что в письме твоем полная научная критика, и лучшая какая-либо была и будет и которая доставила ему невыразимое удовольствие. Это уж я сама видела. Все время покуда я одевалась в передней, он только и твердил, чтобы я не забыла передать тебе его благодарность за то, что так глубоко разбираешь его роман "Карамазовых", и сказать тебе, что никто так еще осмысленно его не читал. Ты сама бы порадовалась, увидев, какое наслаждение доставило твое письмо писателю, благородному труженику <...>

Если когда-нибудь увидишься с Достоевским, то, ради бога, скажи ему, что я исполнила его желание <...>

Что же касается до того, что ты пишешь о своей конфузливости, то он это находит ненатуральным и не твоим по слогу твоего ума и чувства; что это чужое, привитое к тебе, которое со временем пройдет и непременно пройдет <...>³ Достоевский говорит, что его брат был <бы> очень рад получить от тебя письмо, но просить об этом не может, чтобы не было чего-нибудь затруднительного для тебя и малообязательного⁴.

Автограф. ГИМ, ф. 344, ед. хр. 43. Частично опубликовано в предисловии А. Новицкого к книге Е. Ф. Юнге "Воспоминания (1843--1860 гг.)". М. <1914>, стр. VII--VIII.

Юнге (1843--1913) -- художница и мемуаристка. См. о ней в моих публикациях: "Лиг. наследство", т. 75, кн. 2-я, стр. 535--541 и "Лит. газета", 1971, No 33,11 августа.

¹ 22 февраля 1880 г. был казнен по приговору военного суда народоволец И. О. Млодецкий, стрелявший двумя днями ранее в М. Т. Лорис-Меликова -- главного начальника Верховной распорядительной комиссии по охранению порядка и общественного спокойствия. Д. Н. Садовников в своем дневнике, озаглавленном "Встречи с И. С. Тургеневым. -- Пятницы у поэта Я. П. Полонского в 1880 году", отмечает под датой 22 февраля: "Разговор заходит о Млодецком, который казнен сегодня утром. Достоевский был на казни". Далее он приводит слова Достоевского: "... Я был свидетелем казни. Народу собралось до 50 000 человек". "Самое появление его на месте казни,-- замечает Садовников,-- объясняю как желание извлечь нечто для своих патологических сочинений последнего времени" (Сб. "Русское прошлое", No 3. Пг. 1923, стр. 102--103. См. стр. 137--139 настоящего тома). Еще до этого события, 20 февраля, у Достоевского был припадок эпилепсии; после припадка он обычно в течение нескольких дней плохо себя чувствовал.

² Речь идет о письме Юнге к матери (без даты), в котором она писала о "Братьях Карамазовых":

"Эта вещь совсем разбередила меня, в ночи я не могла спать и горячие слезы проливала; но это наслаждение -- проливать слезы над произведением искусства <...> Если бы знал Достоевский, сколько он мне доставил этих слез и сколько утешения своими произведениями, ему бы, верно, было приятно. Еще во время войны, когда бывало на душе так тяжело, что сил нет, один "Дневник писателя" утешал меня. Бывало, читаешь и думаешь: утопия все это, а между тем в душу входит что-то утешающе-сладкое, потому что видно там любящее сердце, душу, понимающую все, понимающую и веру <...> Мне тогда много раз хотелось поехать к нему, написать ему; но, конечно, при моей застенчивости, не сделала. Думала, посмеется только человек надо мной, что ему за дело до моих восторгов и мнений? Если бы все его поклонники со всей России стали бы ездить к нему с выражением чувств?! Но теперь, если бы я была в Петербурге, я бы пошла к нему, и он уже сам был бы виноват. Разве не описал он, как было приятно старцу Зосиме, когда к нему пришла простая русская глупая баба со своим русским простым спасибо?! И я бы пришла и сказала "спасибо",-- спасибо, что он думал и высказал вещи, которые без слов наполняли душу и мучили меня; спасибо, что он не гнушается войти в скверное, преступное сердце и выкопать там нечто и прекрасное, за то, что любит деток, за художественное наслаждение его образами, за слезы, за то, что с ним я забыла ежедневные заботы и мелочи жизни и как-то вознеслась над ними. Невольно сравниваешь Достоевского с европейскими романистами -- я беру лучших из них -- французов: Золя, Гонкур и Доде,-- они все честные, желают лучшего; но, боже мой, как мелко плавают! А этот... и реалист, такой реалист, как никто из них! Его лица -- совсем живые люди! Вам кажется, будто вы знавали их или видели где-то, будто вы знаете тембр их голоса. Еще более реальности придает этим людям высокохудожественный прием -- не описывать их, а давать читателю знакомиться с ними постепенно, как это бывает в жизни. Наблюдатель Достоевский такой тонкий и глубокий, что можно только поражаться,-- это, конечно, не новость. И, вместе с этим крайним реализмом, можно ли на свете найти еще такого поэта и идеалиста?! Ведь это почти достижение идеала искусства,-- человек, который реалист, точный исследователь, психолог, идеалист и философ. Да, он еще и философ,-- у него совсем философский ум, а между тем он, вероятно, не получил философского образования; видно, философы бывают врожденные, как гении. Говорить ли тебе, что я ревела, читая рассказ бабы об умершем ребенке?! И как он так знает женское сердце?! Должно быть, и это врожденное: сила его любви дала ему понять женское и детское сердце. А какое впечатление всего хода романа! Как перед грозою, собираются, собираются тучи, и ты видишь -- неминуема уже гроза,-- так и тут: собираются события, воздух становится все гуще и невыносимее, и так сильно впечатление, что хочется, чтоб уж он убил его поскорее, чтобы уже было кончено. Прочла я вчера вече ом об <истязании?) детей и Великого инквизитора, не могла больше читать, да и провалялась до утра, думая об этом всем и сочиняя письмо к Достоевскому. Мне так вдруг захотелось исповедоваться ему и услышать от него какое-нибудь нужное мне слово! Захотела исповедоваться ему потому именно, что он все поймет и никем не гнушается. Я бы, может быть, была действительно способна это сделать, если бы он позволил. Право, я какая-то сумасшедшая! Все-таки, если увидишь его, передай ему мое спасибо" (Е. Ф. Юнге. Воспоминания (1843--1860 гг.), стр. V-- VII).

³ Из письма Юнге к Достоевскому: "Вы позволили мне писать вам, многоуважаемый Федор Михайлович, как же противостоять такому искушению? <...> Не могу выразить вам, как сильно я ценю вас как писателя и мыслителя <...> Вот почему в год войны я часто была на пороге, чтобы идти к вам, но никогда не могла решиться и просто мучилась этим, особенно в то время, когда вы прекратили "Дневник",-- мне так хотелось упросить вас продолжать нам это утешение. Вы посвятили свое время не менее прекрасному труду. Много бы хотелось сказать про "Карамазовых", много мыслей и чувств пробудила во мне эта чудесная повесть, но боюсь надоесть вам <...> С одной стороны, я теперь рада, что моей мамаше вздумалось показать вам мое письмо. Вы, вероятно, увидели из него, что оно не предназначалось для ваших ушей, и это гораздо лучше. Если б я прямо написала вам, я, конечно, не высказалась бы так откровенно, искала бы фраз, и вышло бы не то. Моя мама передала мне, что вы говорили, что я могла бы писать, и хвалили мое письмо <...> Вы, вероятно <...>, поняли самое главное, что я бесконечно благодарна вам вообще всегда и в частности теперь, когда вы отнеслись ко мне ласково, и что я была бы счастлива, если б мои, может быть, глупые, но искренние, правдивые слова доставили вам самое малейшее удовольствие" ("Письма", IV, стр. 408--410). На это послание Достоевский ответил Юнге 11 апреля обширным письмом ("Письма", IV, стр. 135--137).

⁴ А. М. Достоевский, вероятно, нуждавшийся в протекции.

В записке, относящейся к этому времени и датированной "вторник", гр. А. И. Толстая писала: "Простите, дорогая Анна Григорьевна, мою докучливость насчет "Карамазовых", хочется доставить удовольствие Кате к празднику. Родная, скажите, неужели Федор Михайлович намерен хоть когда-нибуль написать к Кате? Да наградит его бог за такое доброе дело..." (Авт. ЦГАЛИ, ф. 212, оп. 1, ед. хр. 215).

... Если найдете нужным переговорить, приходите утром: до 11 я всегда дома; вечером же никогда не свободна, так как диктуем напропалую и спешим отослать в "Русский вестник" "Братьев Карамазовых". Завтра и утром не буду дома, так как завтра Алексея Божьего человека, и я поеду на Охту на лёшину могилку. Если же вам очень необходимо переговорить, то можно и вечером, но на самую коротенькую минутку...

Автограф. ИРЛИ, ф. 56, ед. хр. 151.

... А "мы" читали на разных чтениях, и нам аплодировали больше, чем Тургеневу, и будем читать и впредь получать аплодисменты¹.

... Я очень хвораю нервами; целыми часами плачу от всяких пустяков <...>

Это письмо было написано 25 марта, но не удалось послать <...> В пятницу Федору Михайловичу аплодировали донельзя и вызывали девять pas и поднесли два лавровых венка²...

Автограф. ИРЛИ, ф. 56, ед. хр. 151.

¹ О публичных чтениях Достоевского см. подробно в "Воспоминаниях" А. Г. Достоевской, стр. 350--354.

² Речь идет о литературном вечере, состоявшемся 28 марта в зале Благородного собрания и привлекшем, по словам хроникера, "громадную массу публики". Выступление Тургенева не состоялось из-за его внезапного нездоровья. После выступлений О. Ф. Миллера, прочитавшего "Люцерн" Толстого, Я. П. Полонского, П. И. Вейнберга и пианистки Сергеевич, во втором отделении выступил Достоевский. "Как только <он> появился на эстраде, разразилась буря рукоплесканий. Ф. М. прочел вторую главу из своего романа "Преступление и наказание". По окончании чтения, лектору поднесли два лавровых венка и вызывали раз семь <...> Все участвовавшие в вечере встречались и провожались самыми дружными аплодисментами, но больше всех оваций выпало на долю Ф. М. Достоевского" ("Новое время", No 1468, 30 марта).

"Люба, милая Люба! Сейчас узнал, что сегодня будут овации Тургеневу и Достоевскому. Готовят поднести венки им. Ступай на чтение. Будет интересно!.." (Авт. ГПБ, ф. 736, ед. хр. 43).

Вечером был у Бестужева-Рюмина¹, познакомился с педагогичками принца Ольденбургского² (и, к сожалению, Осинина³) <...> Они прямые социалистки, защищают социализм самым беззастенчивым образом. Достоевский рассказывал из дальних лет -- Белинский так говорил об Иисусе Христе: "Этот подлец <...>". А мы-то кланялись в пояс Белинскому.

Автограф. ЛБ, ф. 126. 28.

¹ Константин Николаевич Бестужев-Рюмин (1829--1897) -- историк, профессор Петербургского университета, один из основателей Высших женских курсов (так называемых "Бестужевских").

³ Принц Петр Георгиевич Ольденбургский (1812--1881) -- председатель Главного совета женских учебных заведений.

³ Иван Терентьевич Осинин (1835--1887) -- педагог, богослов и публицист, видный деятель женского образования; директор петербургской и царскосельской женских гимназий, член комиссий по учреждению в России высших женских учебных заведений.

... Будьте так добры сообщить Федору Михайловичу, что Кирееву^{1 2} дано знать о хоре. Вручая вам билеты, я позабыл сказать, что вам и Федору Михайловичу будут доставлены особые, с правой стороны³...

Автограф. ЛБ, ф. 93. II. 6. 86.

¹ А. А. Киреев.

² Василий Иванович Аристов (1831--1903) -- член С. -Петербургского Славянского благотворительного общества. См. о нем: "Знакомые. Альбом М. И. Семевского". СПб., 1888, стр. 163. Его письмо к Достоевскому, датированное 30 декабря 1880 г., с приглашением на совещание, хранится в ИРЛИ.

³ Речь идет о литературном вечере в пользу Славянского благотворительного общества 27 апреля 1880 г., на котором выступал с чтением отрывка из последней части "Братьев Карамазовых" Достоевский ("Мальчики"). "Эффект, без преувеличения и похвальбы, могу сказать, был чрезвычайно сильный",-- писал Достоевский Н. А. Любимову 29 апреля ("Письма", IV, стр. 140).

Вчера получила твое письмо¹, милая Катя, и, не медля ни минуты, отвезла твое письмо к Достоевскому; хорошо, что не отложила,-- сегодня утром они уехали на дачу в Старую Руссу. Письмо твое он положил в грудной карман по причине народа, который тут толпился и суетился. Я только заметила на его лице выражение удовольствия. Во всяком случае, тебе необходимо иметь его адрес летний: в городе Старая Русса, в собственном доме. А городской -- Кузнечный переулок, у Владимирской церкви, д. No 5 <...> Знаешь ли, почему ты получила письмо Достоевского заказным? Он прислал его ко мне с тем, чтобы я вложила его в свое, полагая, что оно вернее дойдет. А я, боясь, чтобы оно как-нибудь не затерялось, послала его заказным. Ведь ты не сердишься на меня за это? Жаль, что не знаю содержания его письма, а так отрадно было бы знать. Будь так добра, отошли Достоевскому из "Карамазовых" то, что у тебя, т. е. последние главы, которые я тебе прислала². Ему они очень нужны. Отошли прямо в г. Старую Руссу с бандеролью³...

Автограф. ГИМ, ф. 344, ед. хр. 43.

¹ Это письмо Е. Ф. Юнге к матери неизвестно, так же, как упоминаемое ниже письмо Достоевского к Юнге.

² По-видимому, корректурные листы "Русского вестника". См. след. письмо.

³ См. выдержки из письма Юнге к Достоевскому (25--26 апреля 1880 г.) в моей статье "Доброе и ободряющее слово" -- "Лит. газета", 1971, No 33, 11 августа. Автограф в ЦГАЛИ, ф. 212, оп. 1, ед. хр. 104.

... Сейчас получила я от дочери последние главы "Карамазовых", спешу отправить их. Простите, что долго задержала Катя. Восторг ее от чтения "Карамазовых" и получения письма от Федора Михайловича неописуемы ¹.

Автограф. ЛБ, ф. 93. 11. 9. 53.

¹ См. примеч. к предыдущему письму.

От Петербургского Славянского благотворительного общества прибудут депутатами Достоевский и Золотарев¹.

Подлинник. ЦГАЛИ, ф. 2191, оп. 1, ед. хр. 190.

Лев Иванович Поливанов (1838--1899) -- московский педагог, директор гимназии, председатель комиссии по открытию памятника Пушкину.

¹ 21 января 1873 г. Достоевский был избран действительным членом С. -Петербургского Славянского благотворительного комитета; 2 декабря 1879 г. вошел в состав его Совета, а 14 апреля 1880 г. утвержден в должности товарища председателя.

12 мая А. С. Суворин писал Достоевскому:

"И. С. Аксаков просит меня передать вам, что вы включены в число лиц, имеющих читать или говорить о Пушкине, стало быть, вас ждут в Обществе любителей словесности. Если поедете, черкните мне два слова. Вы знаете, конечно, что железная дорога Николаевская назначила экстренный поезд 24 мая, на который билеты надо брать 20-го, 21 и 23 мая, по уменьшенной цене, именно 17 р. 50 к. второй класс и 25 р. первый класс -- туда и обратно со включением и государственного сбора. Из Москвы надо ехать обратно 27, 28, 29 или 30 мая с почтовым поездом, по желанию в любое из этих чисел. Если вы захотите ехать из Петербурга, то я могу взять для вас заблаговременно билет. Заседания Общества будут происходить 26 и 27 мая, два дня, ибо число чтецов огромное. Поеду ли я -- еще не знаю..." (Авт. ЛБ, ф. 93. II. 9. 33). Ответ Достоевского от 14 мая -- "Письма", IV, стр. 142--143.

"... Теперь у меня есть большая просьба к многоуважаемому Андрею Михайловичу, и если он ее исполнит, то обяжет всех нас чрезвычайно. Дело вот в чем. Федор Михайлович едет в Москву на открытие памятника Пушкину и пробудет там дня четыре. Хочу воспользоваться его пребыванием там, чтоб вписать Федю в московское дворянство. Но я не знаю, как приступить. Вот я и прошу многоуважаемого и доброго Андрея Михайловича описать мне в подробности, куда он обращался, записывая вас в дворянство, то есть в какое присутственное место и с какою бумагою, и какие представлял документы.

Нельзя ли прислать копию с той бумаги, которая выдана вам, чтобы Федор Михайлович мог на что-либо опереться, т. е. мог бы удостоверить, что он записан в дворянских книгах и хотел бы вписать своего сына.

Я убедительнейше прошу многоуважаемого Андрея Михайловича тотчас же ответить на мое письмо: это такой удобный случай, который не скоро представится: когда-то он поедет в Москву да и придется ли вписать Федю, а мне бы этого очень хотелось";...>

Федор Михайлович поручает мне передать всем вам его уважение" (Авт. ИРЛИ, ф. 56, ед. хр. 151).

... Наконец, Бартенев¹ ушел, и мы еще несколько времени посидели втроем, то есть я, Кутузов² и Дмитриев³<...>

Я пожалел об отсутствии Толстого и упомянул о Достоевском как о сопернике Тургенева.

-- Воля ваша,-- возразил Дмитриев,-- а Достоевского я не считаю вовсе таким значительным талантом. Правда, что у него много наблюдательности и остроты в анализе, но синтетическая сторона его произведений туманна, неясна и не выдерживает строгой критики. Например, он верит искренно в единого бога и вместе с тем упрекает его в несправедливости. Это не логично. Уж если он признает в мире несправедливость, то должен быть пантеистом и не признавать единого божества и не удивляться поражающей его несправедливости. Но если он верит в бога, то должен примириться и с кажущейся несправедливостью провидения. Вообще, все его положительные идеалы или, по крайней мере, стремление изобразить их в "Братьях Карамазовых", чрезвычайно туманны и мистичны. Это не здравый смысл народа, а тяжко выстраданный, искусственный подход к его воззрениям. Достоевского в его кажущемся смирении и простоте обыкновенно противуставляют изяществу Тургенева, но последний все-таки художник, а "Преступление и наказание", убийство Карамазовым своего отца -- это не искусство, а судебные следствия, реализм, лишенный всякой художественности. Вообще,-- закончил Дмитриев свой строгий приговор,-- надо отличать простых людей от людей простящих: Достоевский принадлежит к числу последних.

страдает каким-то холодным, рассудочным формализмом, вполне уместным в книгах, но непригодным для действительной жизни...

Автограф. ЛБ, ф. 48. 16. 3. Рукопись озаглавлена "Пушкинские торжества в Москве". Она представляет собой подробный отчет о празднестве и датирована "Москва. 7 июня -- 7 июля 1880". См. ниже No 203.

Михаил Алексеевич Веневитинов (1844--1900) -- литератор и археолог, племянник поэта Д. В. Веневитинова.

¹ О см. в п. 65.

³ Граф Арсений Аркадьевич Голенищев-Кутузов (1848--1913) -- поэт.

³ Дмитриев (1829--1894) -- историк русского права, профессор Московского университета, "известный своими эпиграммами", как отмечает, характеризуя его, Веневитинов.

¹, но как только это выяснится, то вы немедленно получите билет на сие заседание, конечно ненумерованный, потому что нумерованных билетов очень мало, и я не из тех счастливцев...

Автограф. ЛБ, ф. 196. 21. 25. В автографе датировано: "Среда. Утро". Николай Ильич (1836--1906) -- профессор Московского университета, историк литературы, шекспиролог.

О Е. С. Некрасовой см. в примеч. к п. 103.

¹ Речь идет о публичных заседаниях Общества любителей российской словесности, председателем которого был Стороженко. Первое из них состоялось 7 июня. На нем выступил с речью Тургенев, а Достоевский произнес только "краткое слово". Второе заседание состоялось на следующий день, 8 июня. На этом заседании Достоевский выступил со своей знаменитой речью.

... Наскоро пообедав с Кутузовым¹, я один, без него, отправился к девяти часам в Дворянское собрание, зала которого была битком набита. По случаю траура по императрице большинство дам были в черном. На левых рукавах важных особ и распорядителей вечера был повязан креп, но, несмотря на эту печальную обстановку, настроение залы было самое торжественное <...>

Вечерние литературно-музыкальные собрания в числе двух были устроены Обществом любителей русской словесности. К участию в них были приглашены все представители русской словесности, съехавшиеся на торжество, и специально приехавшие для того из Петербурга артисты русской оперы: Каменская^{2 3} <...>

Прежде чем расстаться с описываемым вечером, необходимо остановиться на последнем его, финальном номере. Номер этот был назван в афишке апотеозом. Перед началом его в публике заметно было нетерпеливое и любопытное ожидание. В самом деле, как устроят этот апотеоз Самарин⁴⁵, Рубинштейн⁶, Трутовский⁷ и Тургенев, которым в публике приписывались все заботы о художественной и драматической части вечера? Но апотеоз этот вышел, по крайней мере, по моему личному впечатлению, несколько комичен. Он состоял в следующем:

Когда Каменская, пропев последний музыкальный номер, удалилась со сцены, занавес спустился, и за ним стали раздаваться удары чего-то, изобличавшие какие-то приготовления, продолжавшиеся довольно долго. Наконец, Рубинштейн застучал своим жезлом, и в оркестре раздались торжественные звуки прелюдии, перешедшие в гимн, нарочно сочиненный по настоящему случаю Танеевым⁸ пьедестале, поставленном посреди сцены. Несколько минут сцена оставалась пуста; наконец, из-за правой кулисы вышла Каменская, затем Климентова⁹, потом писатели: Тургенев, Островский, Юрьев, Максимов¹⁰, Достоевский, Потехин¹¹, Писемский, за ними актеры: Самарин, Мельников, Горбунов¹² и, наконец, директор частной гимназии, член Общества любителей словесности и распорядитель по устройству торжеств Комитета -- Поливанов¹³ Пушкина, обогнули его с левой стороны и затем сзади него выстроились рядами, глупо глядя на публику, пока Рубинштейн махал своей палочкой и руководил оркестром и невидимым хором. Каждый из вышепоименованных нес с собою венок, который клался им к подножию пушкинского бюста. Один только Тургенев, подойдя к бюсту, увенчал своим венком главу Пушкина. Конечно, в зале тотчас же раздались сильнейшие рукоплескания, которых, по-видимому, так желал Тургенев. Вообще, с легкой руки Сабурова¹⁴, удостоившего его лобзанием в университете, Тургенев видимо стремился в этот вечер сосредоточить на себе внимание публики, преимущественно пред другими писателями, находившимися в зале и участвовавшими на литературном вечере. Желание сделать себя центром, главным виновником торжества, особенно резко проявилось в выборе стихотворений Пушкина, сделанном Тургеневым для своего чтения. Когда он прочел известное стихотворение: "Опять на родине" и т. д., то публика ясно поняла намерение чтеца применить к самому себе те чувства, которые испытал когда-то Пушкин. Раздались долго не умолкавшие рукоплескания, Тургенева несколько раз вызывали, и, напоследок, он сам не утерпел, подошел к рампе, подождал, пока толпа затихла, и наизусть, голосом, в котором слышалось волнение, прочел:

Последняя туча рассеянной бури, и т. д.

Наэлектризованная зала дружными рукоплесканиями восторженно приветствовала Тургенева, как бы чувствуя, что он в самом деле является последней тучей литературного оживления 40-х годов, заблудившейся на темном небе нашего времени.

Понятно, что при таком восторге, возбужденном в публике чтением поименованных стихотворений Пушкина, которые Тургенев выбрал, конечно, не случайно, апотеоз имел самый большой успех. Высокая фигура Тургенева, с его внушительной седою головой особенно выделялась в среде писателей, допущенных на сцену, за бюст Пушкина. Максимов, Потехин и прочая литературная мелкота самодовольно улыбались на этом самодельном Олимпе. Даже скромная фигура Достоевского как-то стушевалась перед видным станом Тургенева, выступившего несколько вперед и усерднее других кланявшегося в ответ на восторженные приветствия.

себе какой-то храм славы, образовали из себя непрошенный какой-то Олимп, в который допустили не только тех, кого по заслугам можно, пожалуй, признать богами или полубогами, но даже и таких лиц (Климентова, Поливанов, например), которые и в полугерои-то едва ли годятся <...>

Вся эта мысль об апотеозе, в котором Достоевский, Григорович, Плещеев и другие более видные писатели, играли такие глупые и жалкие роли, едва ли, как мне кажется, не принадлежала самому Тургеневу, желавшему, вероятно, попробовать на родной почве посев западноевропейских, парижских, собственно, семян. Апотеоз, в том виде, как был изображен, как-то не вязался с представлением об обыкновенной скромности наших доморощенных писателей и с простотою русского человека <...>

На следующий день, 7 июня, в субботу, предстояло утреннее торжественное заседание Общества любителей словесности, и в шесть часов обед там же, в Благородном собрании. Я участвовал на обоих <...>

7 июня заседание Общества любителей словесности началось в час <...>Я <...> очутился на нем в соседстве нескольких весьма хорошеньких дам, с которыми вступил в разговор по поводу говоривших ораторов, и называл их по именам моим соседкам, любительницам, конечно, литературы, но далеко не знатокам в ее представителях, так как мне пришлось неоднократно разуверять их, что ни Бартенев, ни Писемский, ни Григорович -- не Тургенев и что ни Анненков, ни Горбунов, ни Полонский -- не Достоевский <...>

8 профиль я узнавал ораторов и сидевших перед кафедрой Юрьева, Аксакова, Достоевского и Тургенева. За кафедрой виднелись мне в лицо Сухомлинов¹⁵¹⁶, Голохвастова, незаконная дочь графини Ростопчиной от Владимира Николаевича Карамзина, и другие, кого не припомню хорошенько <...>

Заседание окончилось около половины пятого, и я едва успел сделать некоторые необходимые поездки, чтобы поспеть туда же, в Собрание, к обеду, назначенному в шесть часов <...> Я приехал в Дворянское собрание почти что в шесть часов и застал большинство гостей за закускою <...> Большой стол, человек на пятьдесят, был накрыт во всю длину столовой, к одной ее стороне. Перпендикулярно к этому столу были расположены шесть или семь меньших столов <...> Всех обедающих было около 200--250<...>

На следующий день, 8 июня, я несколько опоздал на утреннее заседание Общества любителей словесности, начавшееся в два часа <...> Первая часть заседания, в которой говорил, до Достоевского, Писемский и еще кто-то, прошла довольно вяло. За колоннами происходило движение, в зале был шум, и ораторов, на которых мало обращалось внимания, трудно было расслышать. Я сам занимался более разговором с моими соседками, которых красота была для меня в то время гораздо интереснее.

Но вот на кафедре появился Достоевский. Раздались восторженные и долго не смолкавшие рукоплескания. Затопали ногами, замахали платками. Долго Достоевский откланивался, долго стоял в зале гул восторга. Если б его взвесить или измерить, то на его стороне оказался бы значительный перевес против тех оваций, которых вчера предметом был Тургенев. Наконец шум улегся, и в зале сделалось так тихо, что, казалось, можно было расслышать полет мухи. Среди напряженного внимания публики Достоевский начал свою замечательную, теплую по чувству и глубокую по мысли речь. Не удалось Федору Михайловичу произнести свою речь безостановочно до конца. Богатое ее содержание, меткие, прочувственные выражения, новый по мысли разбор "Цыган" и "Евгения Онегина", тонкий анализ типа Татьяны -- как идеала русской женщины, тройственное деление поэзии Пушкина и указание на ее общечеловеческое значение,-- все эти блестящие места речи невольно захватывали дух у слушателей своею глубиною и заставляли залу неоднократно прерывать оратора взрывами восторженных рукоплесканий. Особенно сильно раздавались приветствия публики в то время, когда Достоевский упомянул о невозможности русскому скитальцу успокоиться в пределах, менее тесных, чем удовлетворение не одних народных, но всех общечеловеческих стремлений его души. Когда Достоевский, наряду с именем Татьяны, упомянул о подобном же мастерском воспроизведении идеала русской женщины в Лизе "Дворянского гнезда", то скромное и справедливое его признание заслуг со стороны его соперника в литературной славе, и самый намек на этого соперника вызвали целую бурю рукоплесканий и в честь оратора и в честь сидевшего под кафедрой Тургенева, который, видимо, был польщен и глубоко тронут внимательностью не столько публики, сколько автора "Братьев Карамазовых". По окончании речи оба писателя, несколько лет между собою не говорившие,-- говорят, горячо между собою поцеловались, Я особенно распространяюсь о впечатлении, произведенном речью Достоевского, потому что высказанные в ней взгляды произвели особенно сильное, самое поразительное из всех слышанных на пушкинском торжестве речей впечатление. Я объясняю это впечатление тем, что Достоевский сумел ясно и положительно сформулировать все те смутные и горячие мечты и стремления последних двух десятилетий со времени крестьянского освобождения, все те горячие надежды и упования, все те темные блуждания в вопросе о слиянии с народностью, которые долго составляли больное место нашей словесности и для выражения которых она тщетно силилась найти подходящие образы и слова. Поставить точку этим вопросам, найти в Пушкине значение звена в вековом ходе русской образованности, объяснить его влияние в смысле стяга, соединяющего под своею сенью борцов прошедшего с борцами настоящего и будущего,-- вот в чем, по моему мнению, заключается несомненная заслуга речи Достоевского, речи, названной, как увидим далее, Иваном Сергеевичем Аксаковым, "целым событием".. На меня лично эта знаменитая речь имела такое влияние, что под впечатлением ее я простил сразу Петру Великому всю его насильственную реформу <...>

Но овации Достоевскому не кончились с его речью. Члены Общества любителей, горячо поздравив его на эстраде рукопожатиями и лобызаниями, тут же, не сходя с места, провозгласили его почетным членом своего общества. Во время раздавшихся по этому поводу аплодисментов, через залу к эстраде потянулась вереница дам, с трудом пробиравшаяся через столпившуюся в проходе между кресел публику и предводительствуемая большим зеленым венком с яркими лентами. Это были слушательницы педагогических курсов. Их допустили на эстраду, затем далее на сцену, где они под самым бюстом Пушкина при криках и топоте и махании платков всей залы возложили свой венок на Достоевского, под самым бюстом Пушкина, и несколько времени держали его над ним. Глубоко потрясенные всем слышанным и виденным, разошлись мы все из залы по соседним комнатам по случаю возвещенного десятиминутного перерыва заседания. Многие даже разъехались, так как от предстоящих ораторов уже нечего было ожидать после речи Достоевского.

В курительной и соседних комнатах только и слышались что восторженные отзывы о только что совершившемся торжестве Достоевского. Между прочим, я встретился с Ольгой Алексеевной Новиковой¹⁷, которая неизменно мелькала передо мною на всех утренних и вечерних собраниях Общества любителей. С ней разговаривала стоящая подле дама с депутатским значком на плече. Дама эта оказалась Анна Михайловна Евреинова¹⁸¹⁹. Она поздоровалась со мною как старая знакомая, н мы вступили с нею в разговор по поводу всего того, чего мы были свидетелями и участниками в эти три дня. Я ей пожаловался на Тургенева <...> Я противопоставлял, в разговоре с Евреиновой, скромность, простодушие и глубину Достоевского и закончил нашу беседу указанием на то, что борьба между двумя современными писателями сегодня уже разрешилась в пользу того из них, кто дорожит связью с народом для жизни своего идеала, а не для корыстолюбивых целей тщеславия, питающегося воспоминаниями о заслугах своего прошлого. Указание мое, надеюсь, оправдается,-- слава Достоевского-мыслителя превзойдет славу Тургенева-эстетика. Но насколько я убедил Евреинову, я не знаю, она, по крайней мере, соглашалась со мною <...>

Настроение публики под впечатлением речи Достоевского все еще было несколько возбужденное, когда зала снова наполнилась по звонку, возобновлявшему заседание. Ораторы, говорившие во второй части, принесли явную жертву своей добросовестности. Речи их, несмотря на все внутренние достоинства, на все красноречие, например, Аксакова, уже не могли не бледнеть после глубоких мыслей и чувств, высказанных Достоевским

Аксаков, которого я в первый раз слушал публично, показался мне весьма замечательным оратором, лучшим из числа прочих говоривших писателей. Перед Тургеневым и Достоевским он положительно имеет преимущество в голосе и выговоре. Речь его, как все его произведения, отличалась законченностью и изяществом отделки. Несмотря на свою бледность после речи Достоевского, речь его все-таки была прослушана с удовольствием, но положение говоривших после него Калачева²⁰ и Бартенева было поистине жалкое <...>

на публику, которая преследовала рукоплесканиями излюбленного своего писателя по мере того как, выходя из Собрания, он поочередно появлялся в боковых залах, на лестнице и даже на подъезде, до дверей которого его провожала толпа слушательниц педагогических курсов <...>

Второй музыкальный литературный вечер, на который я отправился после обеда, менее из любопытства, чем для очистки совести относительно участия во всех, по возможности, пушкинских торжествах, оказался в своей музыкальной части совершенным повторением первого вечера <...> Вообще зала была гораздо менее наполнена, чем в первый вечер, и десяток задних рядов стульев был почти совершенно пуст <...>

Достоевский продолжал быть героем дня. В честь его раздавались самые оглушительные рукоплескания. На апотеозе он, вероятно, по просьбе Тургенева и в виде взаимной любезности, возложил свой венок на главу Пушкина. Пушкинского "Пророка" он прочел с большим воодушевлением и должен был повторить его по желанию публики.

Выбор пушкинских стихотворений, читанных Тургеневым, по-прежнему изобличал в чтеце желание подействовать на публику намеками на свою собственную личность. В первой части Тургенев, появившийся вслед за игрою Самариным "Скупого рыцаря", прочел стихотворение Пушкина "Зима". После чтения Достоевским "Песней западных славян" и "Сказки о бурой медведице", публика, соскучившаяся долгим ожиданием пения Каменской, медлившей, вопреки афише, появиться на сцене, начала было расходиться из залы и стала наполнять соседние комнаты, полагая, что наступил уже перерыв между двумя частями вечера. Но в это время со сцены раздался какой-то неурочный звонок, и все кинулись занимать свои места в зале. На сцене появился Тургенев и прочел:

Когда не требует поэта

раздались восторженные рукоплескания, друзья и почитатели Тургенева, вероятно, желавшие вознаградить его за утреннее торжество Достоевского, поднесли ему венок, принимая который Тургенев заявил, что положит его сегодня к подножию пушкинского бюста. Не могу скрыть здесь моего предположения о том, что, произнося эти слова, Иван Сергеевич втайне, быть может, надеялся услышать в ответ восклицания своих поклонников, вроде: "Нет! Не к подножию, а на главу Пушкина!" По крайней мере эта не совсем добрая мысль явилась у меня вследствие того, что мне показалось, будто Тургенев не мог скрыть в этот вечер своего завистливого неудовольствия не утренний успех Достоевского. Намек на это неудовольствие я как будто встретил и в чтении Тургеневым отрывка из "Цыган", именно рассказа о сосланном Овидие, которым Ив. Сергеевич отвечал на долго не смолкавшие вызовы и рукоплескания публики, преследовавшие его за сцену, куда он удалился, приняв поднесенный ему венок. По моему мнению, особенно в виду выбора Тургеневым стихотворений Пушкина на первом вечере, не следовало на втором вечере, после успеха Достоевского, читать стихи, оканчивающиеся словами: "Что слава? -- Дым пустой!" -- и т. д. <...>

Я, как и третьего дня, решился остаться до самого конца музыкально-литературного вечера. Мне было любопытно знать, чем окончатся пушкинские торжества и какое конечное впечатление оставят они в слушателях и зрителях. К сожалению, впечатление это, по крайней мере на меня лично, было далеко не удовлетворительно <...>

Знаменитый апотеоз вышел еще более смешным и странным, чем в первый раз. Появление на сцену русских писателей, актеров, актрис и директора частной гимназии третьего дня еще можно было, пожалуй, объяснить увлечением, восторгом и другими подобными чувствами, возбуждаемыми под влиянием данной минуты или известного, скоропреходящего настроения. Но повторение литературного и артистического Олимпа за бюстом Пушкина, с венками, глупым глазением на публику под блеском электрического освещения, уже теряло свой характер первобытной непосредственности и являлось простым ломаньем комедии по заказу. Прохождение по сцене с венками в руках писателей и артистов, складывание венков к подножию бюста, до известной степени извинительное в первый раз, во второй уже напоминало казенные реверансы институток перед важною особою, присутствующею на экзамене, или фиктивные коленопреклонения мальчиков в католических церквах, когда они пробегают мимо алтаря. Появление в апотеозе разных Максимовых, Потехиных, Мельниковых, Каменских еще, пожалуй, можно объяснить их самодовольством и самомнением; но я не понимаю, как Достоевский, умный, как кажется, человек, мог согласиться на личное участие в этой глупой комедии апотеоза и принять на себя такую странную в ней роль! Уж лучше бы он и во второй раз предоставил Тургеневу дешевую честь увенчания фиктивного Пушкина на фиктивном апотеозе русской литературы, которая сама показалась мне какою-то фикциею в этот вечер²¹...

Автограф. ЛБ, ф. 48. 16. 3. См. примеч. к No 201.

¹

² Мария Даниловна Каменская (1854--1925) -- солистка Мариинского театра.

³ Иван Александрович --солист Мариинского театра.

⁴ Иван Васильевич Самарин (1817--1885) -- артист Малого театра, ученик Щепкина, "старикашка 64 лет", который при встрече с Достоевским 3 июня осыпал его комплиментами ("все говорил мне речи"). На концерте в Дворянском собрании исполнил монолог скупого рыцаря Пушкина; по словам Достоевского, он "отбил" у него этот монолог (см. "Письма", IV, стр. 165).

⁵

⁶ Николай Григорьевич Рубинштейн (1835--1881) -- выдающийся пианист, основатель и директор Московской консерватории. На торжественном обеде в честь Достоевского в ресторане "Эрмитаж" 25 мая произнес хвалебную речь (см. "Письма", IV, стр. 150).

⁷ Константин Александрович (1826--1893) -- художник (жанрист и пейзажист), автор воспоминаний о Достоевском. А. Г. Достоевская писала сыну художника Владимиру 9 мая 1901 г.: "Мой покойный муж чрезвычайно почитал и высоко ставил талант вашего многочтимого отца и гордился тем, что был сотоварищем его по

Инженерному училищу. Я помню, с какою радостью мой муж вспоминал свою последнюю с ним встречу..." (Авт. ГТМ, ф. 286, ед. хр. 16).

⁸ Сергей Иванович Танеев

⁹ Мария Николаевна Климентова-Муромцева (1857--1946) -- артистка Московского Большого театра, первая исполнительница партии Татьяны в "Евгении Онегине" Чайковского (1879).

30 июня 1880 г. она писала Достоевскому из Тулы: "... Берусь за перо, чтобы напомнить вам о вашем обещании прислать мне свою карточку. Вечером 8 июня вы была в осадном положении от многочисленных почитателей и поклонниц. Теперь, когда у вас в ушах не раздаются различные возгласы и просьбы, я надеюсь, что моя будет услышана. Желаю чтобы ваша муза вдохновляла бы вас все более и более и давала бы мне почаще возможность извлекать из ваших сочинений такую же пользу, какую надеюсь получить от чтения вашей последней речи. Татьяна более чем когда-либо стоит передомной, как живая, и подгоняет изобразить себя как можно правдивей. Кстати, "Евгений Онегин" стоит на репертуаре будущего сезона..." (Авт. ЛБ, ф. 93. II. 5. 75).

¹⁰ Максимов (1831--1901) -- писатель и этнограф, автор книга "Крылатые слова".

¹¹ Алексей Антипович Потехин

¹² Иван Федорович Горбунов (1831--1895) -- артист Александрийского театра, автор рассказов и бытовых сценок, пользовавшихся большим успехом у современников, в том числе у Достоевского.

¹³ О. Л. И. Поливанове

¹⁴ Андрей Александрович Сабуров (1838--1916) незадолго до того вступил на пост министра народного просвещения.

¹⁵ Михаил Иванович (1828--1900) -- профессор русской словесности Петербургского университета.

¹⁶ Луи Леже (1843--1923) -- известный французский ученый-славист, приглашенный на празднества через Тургенева. В позднейших воспоминаниях "Souvenirs, d'un Slavophile" ("Воспоминания славянофила", Paris, 1905) он описал обстоятельства, при которых его привлекли к участию в пушкинских торжествах, и самые торжества. "Большинство русских литераторов,-- писал он,-- уже собралось в древней столице, чтобы почтить память национального поэта. Рядом с Тургеневым, снова ставшим моим соседом, находились самые прославленные представители русской литературы: Островский, плодовитый драматург, реалистически изобразивший московскую жизнь; Григорович, изящный романист; Достоевский, чьи глубоко посаженные глаза и сведенное судорогой лицо с первого взгляда свидетельствовали о том, что перед нами мятущийся гений, и о перенесенных им долгих испытаниях; хрупкий поэт Полонский..." (стр. 127);. ср. "Москва", 1965, No 8 стр. 205--208.

¹⁷ Об. О. А. Новиковой см. в примеч. 2 к п. 157.

¹⁸ Евреинова (1844--?) -- первая русская женщина, получившая ученую степень доктора прав; впоследствии издавала журнал "Русский вестник". Сохранилось ее письмо к Достоевскому (ЛБ).

¹⁹ Александр Иванович Кошелев

²⁰ Николай Васильевич Калачев (1819--1885) -- историк-юрист и археограф.

²¹ В одном из писем к мужу в Москву А. И. Майкова сообщила, что она и сыновья, читая подробности о пушкинских торжествах, ищут в газетах его имя. Это вызвало следующую горькую реплику Майкова (19 июня):

"Твое чтение газет о пушкинском празднике для того, чтоб встретить мое имя, конечно, меня очень трогает. Если и встретишь, то только упоминание, что "г. Майков прочел свои стихи". И слава богу, что и то без ругательств. В одной фразе твоей в письме к Коле "досадно за папу" -- чувствую некоторый упрек мне и догадываюсь за что: зачем я не выступил рельефнее на этом празднике. Зачем? А затем, что годы взяли свое, годы -- т. е. не старость, а годы, долгие годы, с Крымской войны, годы ругательств, оскорблений, умолчаний о моем существовании <...> Гонение многих этих годов не заставило меня петь под общую дудку, я не покорился и понимаю, что заслужил казнь и. терплю ее. Уст своих не замарал бранью или каким бы то ни было ответом. И во всем этом совесть моя спокойна. Но во мне развилось чувство отчуждения. Когда нахожусь в обществе литераторов, инстинктивно чувствую, что нахожусь между врагами, готовыми подхватить каждое мое слово, чтобы завтра печатно извратить его, как это делали Курочкин, Минаев и тысячи безымянных писак. Развилась робость. К этому болезнь печени и расстройство нервов, бессонница и пр. Я давно ушел из этого мира. Ничто меня не зовет писать, не поощряет <...> Я -- катковской партии плюс славянофильской, с которой тоже расхожусь, исповедуя необходимость и законность (историческую) государства российского, и признаю гений Петра и необходимость его реформ <...> Надо было бы отказаться от всех результатов моих занятий русской историей, дружить с "Отечественными записками", или Стасюлевичем, или "Делом" и в их духе писать. Да разве это для меня мыслимо? Далее: нужно бы было выйти из иностранной цензуры; но ведь это мой хлеб <...> Притом, я и убежден в необходимости цензуры у нас при глупости и невежестве публики..." (Авт. ИРЛИ. 17017. с. IXб1).