Достоевский в неизданной переписке современников (1837-1881).
Часть 16

... Позвольте вас покорнейше просить принять прилагаемые здесь десять экземпляров гравированного мною a l'eau forte портрета покойного, незабвенного супруга вашего Федора Михайловича, как знак моего глубочайшего почтения к вам и искреннейшего уважения к памяти нашего горячо любимого поэта-писателя¹...

Автограф. ЛБ, ф. 93. II. 1. 104.

Виктор Алексеевич Бобров (1842--1918) -- художник-портретист. Его офорт -- портрет Достоевского, сделанный с фотографии, помещен в виде фронтисписа в первом томе Полного собрания сочинений Достоевского 1883 г. ("Биография...").

¹ А. Г. Достоевская писала в примечании к этому и другим адресованным ей письмам Боброва: "Письма написаны мне художником В. А. Бобровым по поводу портрета гравюры (a l'eau forte) моего мужа, которого художник согласился исполнить для первого "Полного собрания сочинений Ф. М. Достоевского". Мне пришлось раз пять-шесть побывать у художника и сделать несколько просимых им замечаний по поводу сходства портрета. К сожалению, В. А. Бобров не имел случая при жизни видеть моего мужа и сохранить в памяти его лицо. По моему мнению, несмотря на исправления, сделанные по моим указаниям, Ф. М. выглядит на гравюре более суровым и угрюмым, чем был в действительности. На ста гравюрах награвирован в виде "ремарки" мой портрет" (Авт. ЛБ, ф. 93. II. 1. 104).

... На этих днях я пережил "Бесов" Достоевского¹. И это после его умилительных похорон! И тут и там -- молодежь, разумеется -- не одна и та же. Жутко становится по временам и мне. Вчера я старался высказаться с полною откровенностью -- под сению Достоевского в огромном зале Думы, переполненной публикой. Страхова статья, повторяю, была превосходна. Хороши были и воспоминания Майкова².

Какое чудное письмо Достоевского вы напечатали! ³ Хоть бы вразумила их, наконец, его память!..

Автограф. ИРЛИ, ф. 3, оп. 4.

¹ 8 февраля 1881 г. на университетском акте группа студентов устроила демонстрацию против министра народного просвещения. В связи с этим несколько человек было привлечено к университетскому суду под председательством профессоров А. С. Фаминицына и Миллера. Отчет об этом деле был опубликован в "Правительственном вестнике" и в "Новом времени", No 1786, 16 февраля.

² 14 февраля состоялось чествование памяти Достоевского С. -Петербургским Славянским обществом. "Чествование началось речью председателя, проф. К. Н. Бестужева-Рюмина <...> Место у кафедры занял проф. О. Ф. Миллер, прочитавший стихотворение г. Случевского, посвященное изображению впечатления, произведенного на все русское общество смертью и погребением его любимца -- Достоевского, "любившего, по выражению поэта, так смело и мучительно"". Затем Миллер прочел "Воспоминания о Достоевском" А. Н. Майкова, Н. Н. Страхов произнес обширную речь, в которой привел отрывок из письма к нему Л. Н. Толстого с восторженным отзывом о "Записках из Мертвого дома". Вечер окончился "горячей речью" Миллера ("Новое время", No 1786, 16 февраля. Ср. сб. "В память Ф. М. Достоевского. Торжественное собрание С. -Петербургского Славянского общества 14 февраля 1881 г. СПб., 1881.

³ 14 февраля в газете Аксакова "Русь", No 14, было напечатано "Письмо Достоевского в 1878 году к московским студентам" ("Письма", IV, стр. 16--19).

... Письмо ваше к г. издателю "Нового времени" от 5 сего февраля, напечатанное в 1778 No этой газеты, произвело на меня глубокое впечатление¹. Вам известно, что я с 1837 года с покойными вашими братьями был в самых дружественных отношениях; с сентября 1843 года я жил вместе с Федором Михайловичем в доме Прянишникова на углу Владимирской улицы и Чернышева переулка и пользовал его; многие из мелочей его частной жизни мне более известны, чем кому-либо другому; затем в 1845 году я уехал в Сибирь, где служил попеременно в Иркутске, Нерчинске и, наконец, в Омском военном госпитале, в котором Федор Михайлович помещался вместе с Дуровым² (он страдал костоедой и после -- падучей болезнью). В Омске в нем принимал самое теплое участие бывший штаб-доктор Отдельного Санкт-Петербургского корпуса И. И. Троицкий и бывший товарищ по инженерной службе подполковник Мусселиус. Несмотря на предстательство этих лиц и вообще всех врачей, Федор Михайлович, однако, подвергся преследованию со стороны омского коменданта генерал-майора де Граве и ближайшего его сподвижника, тогдашнего плацмайора Кривцова³. Последний дошел до того, что воспользовался первым случаем поправления его здоровья и выпискою из госпиталя, чтобы назначить его к исполнению самых унизительных работ вместе с другими арестантами, а вследствие некоторых возражений он даже подверг его телесному наказанию. Вы не представите себе ужас друзей покойного, бывших свидетелями, как, вследствие экзекуции, в присутствии личного его врага Кривцова, Федор Михайлович, при его нервном темпераменте, при его самолюбии, в 1851 году в первый раз поражен был припадком эпилепсии, повторявшимся после того ежемесячно <...>

В июле месяце 1843 года Федор Михайлович приехал ко мне в Медицинскую академию и говорил о выпуске его подпоручиком из Главного инженерного училища. По какому же случаю он еще в 1844 году постоянно посещал офицерские классы? <...>

В 1867 году Федор Михайлович писал мне⁴ о своем путешествии в Германию, Францию и Италию⁶...

Автограф. ИРЛИ, ф. 56, ед. хр. 100. Частично опубликовано в "Новом времени", 1881, 1 марта, No 1798 и в комментариях к сб. "Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников", I, стр. 406.

Александр Егорович Ризенкампф (1821--19?) -- врач, приятель Достоевского в юношеские годы, автор обширных "Записок", в которых немалое место уделено Достоевскому. См. стр. 322--331 настоящ. тома.

¹ 8 февраля 1881 г., в No 1778 "Нового времени", было помещено "письмо к издателю" А. М. Достоевского, представлявшее собой отклик на статью А. С. Суворина "О покойном". По словам А. М. Достоевского, одно место в этой "прочувственной и высокосимпатичной статье" его "сильно поразило и удивило" -- а именно, указание, что Достоевский страдал с детских лет падучей болезнью. Опровергая это утверждение, Андрей Михайлович писал, между прочим: "С 1843 года до апреля 1849 года (времени его ареста), я, за редкими исключениями, почти еженедельно видался с братом, но никогда, в продолжительных наших беседах, не слыхивал от него об этом недуге; а следует заметить, что он своих болезней не скрывал от меня и часто жаловался, что худо себя чувствует. Правда, в этот период времени (не помню уже, с какого именно года) он был несколько раздражителен и, кажется, страдал какою-то нервною болезнью. Мне часто приходилось видеть записки его, оставляемые им на ночь, приблизительно следующего содержания: "Сегодня со мной может случиться летаргический сон, а потому -- не хоронить меня (столько-то) дней". Но, скажу еще раз, о "падучей" в этот период времени он никогда не упоминал. Наконец, я помню слышанное от него самого, что эта болезнь приобретена им во время нахождения его в Сибири. Вероятно, в моих бумагах найдутся и письменные доказательства (его руки), подтверждающие мои слова".

Вопрос о времени и причине заболевания Достоевского эпилепсией до сих пор не выяснен окончательно. Публикуемое письмо Ризенкампфа можно рассматривать как авторитетное свидетельство о страшном преступлении, совершенном самодержавием по отношению к великому писателю. Посылая редактору "Нового времени" копию письма Ризенкампфа, A. M. Достоевский писал: "Из прилагаемой копии <...> вы увидите, что доктор Ризенкампф определяет начало болезни в 1851 году и притом приводит причину этой болезни, столь возмутительную, что, читая об ней, невольно содрогаешься" ("Новое время", 1881, 1 марта, No 1798).

П. К. Мартьянов, также касающийся в своих воспоминаниях этого трагического эпизода из биографии Достоевского, утверждает, что генерал де Граве "остановил приготовления к экзекуции, а плацмайору Кривцову сделал публичный выговор и строго подтвердил, чтобы больных арестантов отнюдь не подвергать наказаниям" ("Дела и люди века. Отрывки из старой записной книжки, статьи и заметки", т. III. СПб., 1896, стр. 269--270). Ср. Н. Т. Черевин. Полковник де Граве и Ф. М. Достоевский. -- "Исторический вестник", 1889, No 2, стр. 318.

² Сергей Федорович Дуров (1816--1869) -- поэт-петрашевец, организатор кружка, в который входил перед арестом Достоевский.

³ В. Г. Кривцов "Записках из Мертвого дома". Был за злоупотребления снят с должности и разжалован.

⁴ Это письмо Достоевского к Ризенкампфу неизвестно.

⁵ 10 марта Ризенкампф снова писал А. М. Достоевскому:

"... Что касается письма доктора Яновского, то по прочтении его я сначала подумал, что по преклонности лет <...> он многое позабыл и перепутал <...> Дело в том, что покойный Федор Михайлович любил иногда скрывать именно перед ближними свои недуги и свои денежные затруднения. В сентябре 1843 года, поселившись с ним на одной квартире, я не скоро узнал, что он страдает некоторыми болезнями <...>, притом весьма тяжкими. Он держался правила: "Откройся только тому, кто в состоянии тебе помочь". С стоическим терпением он ходил на службу, страдая невыносимо от нарывов, а между тем даже ближайший друг его Григорович об этом ничего не знал. При гостях первым его старанием было всегда развлечь их; он казался неизменно веселым и развязным, несмотря ни на какие страдания. Может быть, и о "кондрашке с ветерком "он открывался только одному пользовавшему его врачу г. Яновскому.

Между нами скажу, что какая-то злосчастная звезда привела Федора Михайловича именно в Омск.

Я был по распоряжению генерал-губернатора Восточной Сибири графа Муравьева-Амурского в 1848 году назначен управляющим Нерчинским главным гарнизонным госпиталем и его отделениями в Шилкинском заводе и на Карийских золотых промыслах. Здесь у меня пользовались в 1849 году Петрашевский, Григорьев, Львов (Момбелли и Спешнев находились в Кутомарском заводе). При цивилизованном горном начальстве, при протекции ссыльных князей Волконского, Трубецкого и других богачей, участь их была облегчена до самой возможности. Не так было с Федором Михайловичем и Дуровым, которых я увидел в 1851 году при переезде через Омск, о чем я и сообщил штаб-доктору Ивану Ивановичу Троицкому. Этот благородный человек им посылал обед и ужин со своего стола; с глубоким состраданием он говорил мне: "Жаль, жаль Достоевского! дошло до того, что он у нас нажил падучую болезнь!" Впоследствии, во время службы моей при Омском госпитале, он мне не раз повторял эти слова, вспоминая о бесчеловечных поступках с Федором Михайловичем и удивляясь контрасту между тогдашним Западно-Сибирским и гуманным управлением графа Муравьева.

Собственно, ординатором арестантских палат был тогда Иван Яковлевич Ловчинский, добрый и сострадательный человек, о котором Федор Михайлович упоминает в своих "Записках из Мертвого дома"" (Авт. ИРЛИ, ф. 56, ед. хр. 100).

... Печальное событие, как божий гром поразившее всю мыслящую Россию, потрясло меня донельзя. Первою мыслию моею было писать вам, но разве существуют на языке человеческом слова для утешения вас в вашем горе? Если что и может несколько облегчить вашу великую скорбь, то это сознание, что вы были в течение многих лет истинным счастием и радостию великого человека, мученика правды <...> А что вы были его счастием и радостию -- то он сам так выразился в 1874 г. при жене моей, бывши у меня на квартире <...>

Я присутствовал на панихидах в Москве и, не будучи в силах писать, по усиливающейся слепоте, осложненной нервными потрясениями, продиктовал жене статью в No 31 "Московских ведомостей", посвященную памяти покойного ¹...

Автограф. ЛБ, ф. 93. II. 5. 57.

¹ "Мои воспоминания о Ф. М. Достоевском". -- "Московские ведомости", 1881, 31 января.

... На днях получила я письмо от дочери из Киева¹, она просит передать вам свое глубокое сочувствие понесенной вами утрате и просила сказать вам, что она обезумела от страшного и неожиданного известия.

Во втором письме она просит вас убедительно, когда будут или вы будете разбирать бумаги Федора Михайловича, то будьте так добры, найдите Катерины Федоровны письма к Федору Михайловичу: эти письма слишком интимного содержания, которые мог только читать Федор Михайлович и вы, глубокоуважаемая Анна Григорьевна. И потому она просит вас передать ее письма мне или переслать ей.

Сегодня я пишу ей; что прикажете сказать? Может ли она надеяться, что вы исполните ее задушевную просьбу?²...

Автограф. ИРЛИ. 30296. с. CXII67.

¹ Это письмо Е. Ф. Юнге к матери неизвестно.

² "Неужели вы из моего письма поняли, что осмелилась беспокоить вас насчет писем Катерины Федоровны? Я говорила на будущее время, если найдутся они <...> Я никогда не забуду то, что вы для меня сделали, может быть вы, вы спасли жизнь моего дитя. Повторяю, я никогда, никогда этого не забуду и останусь вечная ваша должница" (там же).

Дружеские отношения Анны Григорьевны с Е. Ф. Юнге продолжались и в дальнейшем. 22 июня 1881 г. она писала ей из Феодосии: "... Внешнее все хорошо, но душевное мое состояние такое, что не пожелала бы его моему злейшему врагу. Утром жду вечера, вечером жду утра, как будто вечер или утро могут принести мне какое облегчение. Так всегда случалось летом, когда Федор Михайлович уезжал в Эмс, а мы оставались в Старой Руссе: утром ждешь вечера, чтоб получить от него письмо, а проглотив его, ждешь поскорее утра, а затем и вечера, чтоб получить от него же другое. А теперь знаешь наверно, что уж не случится никогда чего-либо такого, что бы меня сильно обрадовало. Я точно умерла к жизни: все хорошо, все спокойно, а у меня тоска, тоска... Даже дети меня радуют и утешают меньше: прежде я радовалась на детей и огорчалась вместе с ним, а теперь одна... все одна... Я так рвалась из Петербурга, от людей, куда-нибудь в глушь, где бы никто о нем не говорил и почти не знал; так спешила доехать, чтоб уединиться и обдумать, а теперь вижу, что без людей еще хуже. Всякая-то вещь, всякое сказанное детьми слово напоминает мне прошедшее и невозвратное. Как облегчить, куда уйти от себя? <...> Целую вас много и много и желаю вам здоровья и душевного спокойствия. Пожелайте и мне то же, я в нем так нуждаюсь..." (Авт. ГИМ, ф. 344, ед. хр. 41).

Не в правде ли я была, сказав, что некролог Достоевского не будет вами написан для "Семейных вечеров". Не только ко вторнику, но и к четвергу, и к пятнице его тоже не будет,-- и не вследствие недостатка времени, а просто-напросто потому, что не получено вами на то сият... разрешения¹.

Только зачем это вы, Николай Николаевич, хитрите и виляете перед порядочными людьми? Право, нехорошо! Не лучше ли прямо сказать: не решаюсь, не дерзаю... Положим, это выйдет не совсем респектабельно, даже несколько комично, если хотите, все же несравненно чистосердечнее и честнее <...>

В доказательство же моей добросовестности и честного исполнения обещаний посылаю вам портрет Достоевского, выбранный вами, и фотографию его могилы. Относительно записок, переписки и заметок Федора Михайловича я тоже исполнила ваше желание. Анна Григорьевна изъявила свое согласие передать их вам для пересмотра. Вместе с тем, она поручила мне передать вам кое-что от ее имени, что я могу сделать не иначе, как сама. Вы зайдете ко мне сегодня часа в четыре².

Кроме того, я приготовила вам одну выписку из заметок Федора Михайловича о Л. Н. Толстом, которую было хотела вначале скрыть от вас, да духу не хватило,-- зная наперед, что этот отзыв Достоевского доставит вам большое удовольствие³...

Автограф. ЦНБ АН УССР. III. 17306.

Софья Сергеевна Кашпирева (? -- после 1891) -- жена В. В. Кашпирева.

¹ Краткий некролог Достоевского, написанный Страховым, напечатан в No 2 ежемесячного иллюстрированного журнала "Семейные вечера", издававшегося под редакцией С. С. Кашпиревой. Достоевский в нем характеризовался как "один из самых замечательных русских писателей-художников".

² 11 декабря 1884 г. А. Г. Достоевская писала Страхову: "Убедительнейше прошу вас, глубокоуважаемый Николай Николаевич, поискать у себя тетрадь (заметки и планы романов, писанные рукою Федора Михайловича), о которой я говорила вам в последний раз. Я перерыла весь дом и не нашла; а так как я никому, кроме вас, этих тетрадей не давала, то она непременно должна быть у вас. Чрезвычайно прошу вас об этом" (Авт. ЦГАЛИ, ф. 1159, оп. 2, ед. хр. 6).

Более полугода спустя, 2 августа 1885 г., Достоевская снова напомнила Страхову о невозвращенной ей "записной тетради" писателя.

"Я хочу просить вас, глубокоуважаемый Николай Николаевич, воспользоваться вашим летним досугом и попытаться отыскать оставшуюся у вас тетрадь Федора Михайловича, а также затерянное вами письмо одной особы к Оресту Федоровичу (Миллеру). Чтобы вам легче было вести ваши поиски, опишу вам внешний вид потерянных предметов. 1) Тетрадь -- величиной в пол-листа обыкновенной писчей бумаги, переплетена в грубый переплет, содержит в себе заметки и планы романа "Идиот", писана рукою Федора Михайловича. 2) Письмо писано в 1881 или 1882 году, адресовано Оресту Федоровичу. В письме одна госпожа заверяет, что у нее есть много писем Федора Михайловича, но что они забраны III отделением во время обыска, бывшего у особы по такому-то делу. Особа просит Ореста Федоровича как биографа достать означенные письма из III отделения и дает свой адрес..." (там же). Письмо, упоминаемое Достоевской, неизвестно; имя его автора остается неустановленным.

³ О какой выписке идет речь, неясно.

"С некоторыми вашими выводами я согласна в высшей степени и крайне довольна, что вам удалось так ярко их подметить и выставить. Чтоб не говорить много, укажу на отношение Федора Михайловича к цензуре, а также на беспрерывную работу Федора Михайловича, на нарастание и кипение его мыслей, на постоянно новые образы и планы, которые он создавал. Меня всегда поражало это в нем. Как ужасно жаль, что образы эти не всегда могли развиваться до законченности; всему виною наши проклятые денежные недостатки, заставлявшие спешить и портить произведение <...> В некоторых положениях я расхожусь с вами, например, в определении подъемов: по-моему, один из подъемов -- это роман "Братья Карамазовы"; в нем Федор Михайлович обнаружил новые силы в творчестве. Так признавал это и сам Федор Михайлович, а вы и не знаете, какой он был критик к самому себе и как тонко умел подмечать свои слабые стороны и недостатки <...>

Из Литературного фонда Федор Михайлович никогда не получал пособий. Он еще при Михаиле Михайловиче взял в долг 1000 рублей под залог своих сочинений и за проценты и вовремя уплатил. С тех же пор ни разу не обращался в Фонд, несмотря на то, что наши дела в течение четырнадцати лет были иногда в самом плачевном состоянии. Напротив того, Федор Михайлович питал какое-то отвращение к Литературному фонду и мне положительно запретил когда бы то ни было, при каких бы то ни было обстоятельствах, обращаться к помощи Фонда. Вероятно, это происходило от того, что за последние годы членами-заправилами Фонда были люди, враждебные Федору Михайловичу (Стасюлевич, Градовский и пр.) и готовые не признавать его таланта и значения. Как бы то ни было, имея такое положительное запрещение, я, конечно, никогда не прибегла бы к помощи Фонда, в какой бедности я ни находилась бы..." (Авт. ЦГАЛИ, ф. 1159, он. 2, ед. хр. 6).

После получения биографии Достоевского, написанной Страховым и О. Ф. Миллером, Я. П. Полонский писал Страхову (1883):

"... Я только что окончил чтение 1-го тома и пишу вам о нем все, что приходит в голову: не критику... нет, на это надо много досуга и много времени, а так, несколько замечаний.

Нечего и говорить, что я вполне с вами согласен. Достоевский -- явленье необычайное, личность силы поразительной и большой талант. Кое-что из записок его оставило на мне сильное впечатление--многое совпало с моими убежденьями и как бы обновило их... и укрепило <...>

Я понял <...>, как понимал Достоевский Христа -- но одного, признаюсь вам, не понял) -- как мог Достоевский -- с таким пониманьем Богочеловека -- думать, что пониманье его вполне совпадает с духом теперешнего православия?< ...>

Не знаю, хорошо ли вы сделали, что вы всё печатали, -- часто тот образ, который, очевидно, вы хотите сделать светлым, ясным -- отуманивается вашими же выписками... его же собственными письмами. Носитель истины -- часто сам себе противоречит, человек любящий -- беспощаден к своим собратьям по литературе, осуждает Писемского... бранит Белинского, Грановского, Тургенева... и везде, везде, везде неправ. Этим, конечно, я вас огорчаю. Вы сами невысокого мнения о Тургеневе -- и действительно как личность, как характер, как гражданин он бесконечно ниже Достоевского, но как художник и поэт -- извините меня -- несравненно выше Достоевского. И один рассказ его "Живые мощи", если б он даже ничего иного не написал [ставит его выше в глазах моих], подсказывает мне, что так понимать русскую честную, верующую душу и так все это выразить мог только великий русский писатель <...>

Много нехристианского, не братского звучит в словах покойного Достоевского, когда он говорит о наших писателях -- даже о тех, которые первыми восторженно приветствовали его на литературном поприще,-- как, например, Белинского <...> Белинский был двигатель -- и куда бы он ни двигал -- но он двигал умы в такое время, когда они пребывали в захорузлом покое и, как стоячая вода, готовы были так оставаться. Белинский был талант -- и я уважаю его -- хотя он так и обругал меня за мою книжку, изданную в Одессе,-- и обругал по-дикому, и я верю -- живи до сих пор Белинский -- он был бы лучшим истолкователем и моих произведений <...>

Странно мне кажется очень, что человек, такой гуманный по отношению к нигилистам, к молодежи, к евреям и даже к преступникам,-- так негуманен ко всем, кто шел с ним по той же литературной дороге. Ко мне Достоевский был милостив и не раз много говорил мне лестного, но когда Григорьев, или Салтыков, или... испр<ажнялись> на меня -- воздвигали свои гонения,-- Достоевский молчал -- и ни единым словцом меня не одобрил... Григорьев не любил меня -- это я знаю и понимаю, почему именно он так не любил -- у нас в жизни не раз были столкновения <...> А многие ли могут возвыситься над своим личным чувством? Многие ли способны на великодушие!..

<понял> в за многие горячие страницы глубоко ценил и уважал покойного Аполлона Григорьева. Я только хочу сказать вам, что ваша книга производит какое<-то> двойное впечатление..." (Черновой авт. ИРЛИ. 11769. LXVIIIб16).

... Это письмо имеет приложение ¹ Я читаю "Московские ведомости" и "Русь", где о Достоевском написано то же, что и ты писал, и притом так много, что, признаться, и надоело. Я не написал бы приложения, т. е. я благодушнее взглянул бы на похороны Достоевского (я всегда его очень любил), не случись с тобой такой оказии при его гробе. Право, стало и больно, и досадно! Зная свои нервы, зачем ты ходил туда, т. е. к гробу, в душную атмосферу, где тухли свечи! Поздние сетования с моей стороны на тебя и ради тебя, конечно, теперь бесполезны. А если пишу, так для того, чтобы ты вперед берег себя и не лез туда, куда прет глупая петербургская толпа² <...>

³, и об этой великой потере никто не плакал! Великого старика схоронили так, как бы Ивана Петрова Корнилова⁴. Писемский был тоже не литературная мелюзга... Да что говорить! Право, смешно и грустно! Я очень бы печалился о смерти Достоевского, если бы не было этих оваций и журнального гаму; после них... мне досадноvи грустно. Почему? Потому что они убивают критику, не дозволяют сказать настоящей правды о писателе. Так у нас все и всегда!..

Последнее время в жизни Достоевского сопровождалось такою славою, выражением такого сочувствия, каких у нас ни один писатель, после Пушкина, не удостаивался. Впрочем, исключение составляет Некрасов... Некрасов и Достоевский... Что по-видимому между ними общего? А это общее есть и даже весьма крупное: они -- дети одной эпохи, питомцы двух школ, одновременно существовавших; у обоих весьма крупные, пожалуй, громадные, но больные таланты, потому что сами они были больные, повихнувшиеся люди. Некрасов был и остался школьником а Достоевского -- с Хомяковым, то какая громадная разница между талантливыми представителями наших учений и талантливыми нашими писателями! На стороне первых большой, светлый ум и большое, многостороннее образование; на стороне последних -- образование на медные гроши, ум хотя и большой (как у Достоевского), но помрачившийся и развившийся болезненно, криво, в одну сторону. Некрасов и Достоевский прежде всего -- люди направления, партии, потом уже (после всего) -- художники. Только великий талант, гений, как Гоголь, всегда остается прежде всего художником, как бы ни болел он душою и помыслами.

и глубоко честный,-- для меня вне сомнения. Как большой талант, как писателя-психографа, как писателя, необыкновенно искреннего, Достоевского нельзя было не любить, и я уверен, что он имел множество таких почитателей, которые даже сами этого не сознавали. Но отсюда до поклонений еще далеко! Поклонение началось с речи его при открытии пушкинского памятника. Что такое эта речь по своему содержанию?

Пушкин послужил ему только предлогом, чтобы развить несколько парадоксов и повторить несколько мыслей, раньше высказанных другими. Герои первых поэм Пушкина (копии с байроновских типов) и сам Онегин у Достоевского явились какими-то цыганами, скитальцами. Русский человек, по его мнению,-- скиталец Достоевского: отсюда слезы и обмороки, потрясение нервов! Почему? Да потому, что все мятущиеся и непоседные Онегины, воспетые и излюбленные Пушкиным: и социалисты, ходящие и не ходящие в народ, и нигилисты, и сербские добровольцы -- все это скитальцы! Какому-нибудь нигилисту, конечно, приятно приравнивать себя к Черняеву^{5 6}, но для правды и здравого смысла это совсем не приятно... "Наша страна бедная, наша страна нищая; но по ней сам Христос прошел",-- эта мысль еще в 50-х годах была высказана Тютчевым в прекрасном стихотворении⁷.

Мысли Достоевского о православии и христианстве... На эту тему можно много и долго говорить; но нельзя говорить разумно и толково, не прочитав богословских сочинений Хомякова да и не одного Хомякова. Но ни один мало-мальски образованный священник не скажет, что достаточно знать одну молитву, например "Господи и владыко живота моего", для того, чтобы сделаться истинным христианином. В "Братьях Карамазовых" эти взгляды Достоевского высказаны точнее и выражены образно -- в старце Зосиме и в Алеше, но оба типа крайне тенденциозны, ибо обусловливают истинное христианство непосредственным, чуть не первобытным состоянием людей. В мире монашеском люди, подобные Зосиме, представляют отрадное явление, как в мире житейском добродушные (фантастичные) Алеши, но оба мира не могут состоять из таких людей. В "Карамазовых" я мог бы указать такие воззрения Достоевского, которые почти целиком заимствованы из философии некоторых виленских обрусителей 60-х годов, полагавших, что просвещение и терпимость не нужны для православия.

Психический анализ у Достоевского, действительно, изумительный; но он употреблял его во зло и, думается мне, виртуозничал: всякая душевная мерзость непременно оправдывается и в конце всего перерождается в доблесть, но не простую, смиренную, а поднимающую бунт: уважай-де меня! Тут у Достоевского всепрощение, а к западникам "Бесах"),-- прием, недостойный художника!

Я не читал "Дневника писателя", но прочел в газетах речи Достоевского, обращенные к молодежи. Что такое эти речи? Да опять то же -- та же московская речь, та же лесть (пусть и неумышленная): "Вы такие и этакие, (не добавлено -- "скитальцы")!.. Нет, "друг истинный" не то бы сказал и иначе бы вразумил!.. Эти речи к молодежи даже не умны; но они приятно волнуют, возбуждают... И вот из похорон Достоевского вышло-то, чего, конечно, никто не ожидал: обожание, не лишенное глубокого комизма! Люди, не верующие ни в бога, ни в черта, пьют деревянное масло; нигилисты и нигилистки, недавно курившие папиросы в Казанском соборе⁸, спешат в Невскую лавру читать псалтирь и чуть не дерутся за очередь!.. Я не переставал любить Достоевского как писателя, но правда выше всего.

Автограф. ЦГАЛИ, ф. 1129, оп. 1, ед. хр. 11.

¹ По всей вероятности, Де Пуле вынес свои рассуждения о Достоевском в специальное "приложение", чтобы не создавалось впечатление, что такое "суетный" предмет занимает его мысли в день смерти Александра II. Казни царя народовольцами посвящено почти все письмо Де Пуле, выдержанное в верноподданническом духе.

²

³ Историк Сергей Михайлович Соловьев.

⁴ Иван Петрович Корнилов

⁵ Михаил Григорьевич (1828--1898) -- генерал-лейтенант, видный участник русско-турецкой войны.

⁶ Николай Алексеевич (1841--1876) -- организатор и участник русских добровольческих отрядов в составе сербской армии.

⁷ Стихотворение Тютчева без названия ("Эти бедные селенья...", 1855), завершающееся строфой:

Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,

Исходил, благословляя.

⁸ Инсинуация, связанная со студенческой демонстрацией на Казанской площади в Петербурге 6 декабря 1876 г. В судебном отчете, печатавшемся в "Правительственном вестнике" 1877 г., и в обвинительном заключении даже и не фигурировало обвинение, что студенты курили в храме папиросы (см. "Письма", IV, стр. 356). Этот вымышленный факт упомянул в своем обращении к московским студентам Достоевский, писавший 18 апреля 1878 г.: "Прошлую зиму в Казанскую историю нашу толпа молодежи оскорбляет храм народный, курит в нем папироски, возбуждает скандал" (там же, стр. 18).

"заявление", о котором вы мне говорили. Вчера хотел лично быть у вас, но утром было чтение, посвященное памяти Федора Михайловича в одной женской гимназии, а вечером произошла ужасная катастрофа, всех переполошившая¹. Не знаю, как вы найдете следующего рода заявление:

"Смерть моего незабвенного мужа послужила поводом присылки ко мне громадного количества заявлений сочувствия в виде адресов, телеграмм, писем и пр. Не имея возможности благодарить отдельно каждого из посылавших эти заявления, я прибегаю к посредству печати для выражения моей глубочайшей признательности всем почтившим меня теплым вниманием своим, которое останется навсегда незабвенным для меня и послужит мне утешением в моем тяжелом горе"².

Постараюсь быть у вас на днях, если позволите. Мне бы хотелось о многом еще побеседовать с вами...

Автограф. ЛБ, ф. 93. II. 7. 88.

Плещеев (1825--1893) -- поэт-петрашевец, друг юности и корреспондент Достоевского.

¹

² Этим письмом устанавливается, что обращение от имени Анны Григорьевны Достоевской было написано Плещеевым.

"Биографии...", стр. 329--332.

... Я не могу признать, что горе мое -- эгоизм. Я тоскую не потому, что мне теперь труднее без него жить, мне больно, что он не шив; он, все 14 лет нашей общей жизни мы работали с ним, как волы (я помогала ему стенографией, корректурами, изданием книг), и вечно-то мы нуждались, вечно едва сводили концы с концами, тревожились и мечтали хоть о самом крошечном обеспечении. И вот, он умирает,-- и я обеспечена, у меня пенсия. Ну негорькая ли это насмешка? Когда было дозарезу надо, когда человек убивал себя над работой -- обеспечения не было, и вот оно явилось для меня, когда оно совсем не нужно. Знаете ли, идея необеспеченности, мысль, что я и дети останемся без средств в случае его болезни или смерти, -- мысль эта мучила и волновала его постоянно. Вы поймете, как мне больно думать, зачем это относительное довольство (кроме пенсии, и дела наши пошли лучше) не пришло прежде, когда оно было так необходимо, когда оно могло успокоить его... Я, должно быть, странный человек: мне кажется, не получи я пенсии, я бы легче перенесла мое горе. Мне бы пришлось много работать, и я бы нашла себе утешение в мысли, что я работаю для детей, что без меня они пропадут, что я им необходима. Теперь же у меня руки опускаются и все кажется, что я работаю лишь для того, чтоб у них была лишних 200 рублей. Главное у них есть, а о богатстве для них мы никогда не хлопотали да и не стоит того. Я предприняла издание Полного собрания сочинений, и мне прислали сюда корректуры, но я чувствую, что это уже не прежняя, живая работа, не горячее желание помочь, облегчить его труд, а только сознание долга. Вы скажете, что я нужна детям не с одной денежной стороны и должна о них заботиться. Я знаю это, люблю их больше всего в мире, отдала бы за них жизнь, если б потребовалось, радуюсь и благодарю бога, что он мне их оставил. Но как я о них ни забочусь, у меня остается много времени, которое я с такою радостью употребляла в помощь ему. Вот теперь я с болью в сердце вспоминаю счастливое прошлое, и горько мне, что оно никогда не вернется. Я чувствую себя до того одинокою в мире, что иногда страшно становится. А мысли, а вопросы, каждый день являющиеся, которые я сама не могу разрешить! Я не про материальную жизнь говорю. Прежде мне было легко: я до того верила Федору Михайловичу, до того сжилась с ним, что решение его было для меня окончательное. Теперь не то. Долго, может быть, пройдет прежде, чем я оправлюсь от постигшего меня удара и встану на ноги <...>

У меня расстроены нервы до невозможности. Плачу, тоскую, места себе не нахожу. Всякое письмо мне стоит слез <...>

Простите меня за бессвязное письмо: пишу и плачу да и вообще не умею писать письма¹...

¹ Из письма А. Г. Достоевской к Е. Ф. Юнге, датированного 19 ноября 1882 г.: "... Я тоже; здорова, но сил у меня очень мало, скоро устаю, часто чувствую апатию и уныние. Дела у меня так много, что я решительно не успеваю сделать и половины из того, что задумала. Приехав домой, я успела выдать два тома Полного собрания сочинений, так что закончила первую половину издания. В конце этого месяца выдам еще два тома, а все издание (т. е. все четырнадцать томов) думаю закончить в мае месяце 1883 г. Если мне удастся сделать это, то я буду спокойна и счастлива. Я скажу себе тогда, что я воздвигла изданием сочинений некий памятник моему вечно обожаемому мною Федору Михайловичу, что теперь всякий желающий изучить его может это сделать, так как собрано мною все, что он ни написал. Издав его сочинения, я исполню его задушевную мечту: он всегда мечтал о Полном собрании своих сочинений. Но в прежнее время это было неосуществимою мечтой. Кроме того, была у Федора Михайловича мечта выбрать из своих сочинений отрывки, которые можно было бы дать в руки детям 12--14 лет. При жизни его это не удалось сделать, но я имею указания, что именно он желал видеть в печати, и теперь выдам в свет к праздникам отдельный томик в 16-- 17 печатных листов, роскошно изданный. Много я задала себе и задумала сделать в память моего дорогого мужа; не знаю только, много ли удастся мне выполнить из моих предположений. Но мысль сделать что-либо в память его помогает мне жить, и мне все кажется, что, исполняя задуманное им, я ближе к нему. В материальном отношении издание идет блистательно: у меня, кроме розничной продажи, есть 1300 подписчиков, и это помогло мне уплатить до 20 тысяч за вышедшие томы и отложить несколько тысяч для покрытия остальных.

В результате дети мои будут иметь до 70 тысяч чистого барыша с этого издания, т. е. маленькое состояние -- опять-таки мечта Федора Михайловича. Он всегда думал устроить дела свои так, чтоб детям его не пришлось нуждаться, быть несчастными от недостатка денег, портить дело поспешностью, опять-таки из-за денег, из-за насущного хлеба, как пришлось это ему испытать в своей жизни. Критики часто упрекают Федора Михайловича в небрежности, в неотделанности и поспешности работы, а если б знали они, как он писал: одна глава в редакции набирается, другая едва написана, а третья только в уме. Сколько раз Федор Михайлович приходил в отчаяние, что ему не пришлось исправить вещь, доделать, перечитать. А все проклятая нужда в деньгах,. все ежедневные денежные затруднения заставляли так спешить и действительно иногда портить художественное произведение. Федор Михайлович мечтал хотя детей своих избавить от нужды, и слава богу, изданием этим мечта его исполняется".

"... Когда вы прочтете "Биографию", напишите мне ваше полное, откровенное мнение; мне слишком важно знать, какое впечатление произвело на вас чтение писем Федора Михайловича, да и вообще вся книга. Если б вы знали, дорогая моя Екатерина Федоровна, как трудно досталась мне "Биография"! Сколько беспокойств и борьбы выдержала я ради того, чтобы отстоять и не печатать некоторые письма, которые могли обидеть или огорчить людей, мною уважаемых. Многое удалось отстоять, но многое пришлось пропустить, и я теперь сильно раскаиваюсь в том. Например, напечатание писем о беспорядках в редакции "Заря" рассорило меня с С. С. Кашпиревой, которую я искренно уважаю и люблю. В случае моего несогласия биографы хотели разбежаться и оставить меня одну доканчивать издание, с тем, чтоб и ответственность за нелитературное расположение статей оставить на мне. Я люблю работать, но люблю иметь дело с делом, а не с людьми, и не умею мирить разные мелкие самолюбия; так что я с горечью вспоминаю те бедственные для меня три месяца, когда я должна была бороться за каждое письмо, главу и т. п. Но теперь, слава богу, все это кончено, первый том вышел два месяца тому назад, и им закончилось издание. (Всего я издала четырнадцать томов.) Вы не поверите, дорогая Катерина Федоровна, как я была счастлива, когда довела дело до конца. Я с гордостью в душе говорила, что послужила памяти моего незабвенного мужа; что теперь всякий желающий изучить его сочинения может это сделать, так как напечатано решительно все им написанное. Я гордилась тем, что исполнила его заветную мечту -- издать Полное собрание его сочинений. Материальная сторона мне тоже удалась: я почти распродала все издание (6 200 экз.) и, кроме уплаты 36 тысяч за издание, имею теперь уже 48 тысяч чистого барыша. Теперь я знаю, что дети мои обеспечены и им не придется портить или бросать любимое дело ради денег или в погоне за куском хлеба, как это, к несчастию, приходилось делать Федору Михайловичу. Одна горькая мысль приходит мне в голову: зачем это обеспечение явилось так поздно, зачем не было его при жизни, чтоб мой дорогой муж хоть одно произведение мог написать, не торопясь, не портя, не мучаясь мыслью о завтрашнем дне" (там же).

Насколько значительную роль сыграла Анна Григорьевна в создании биографии Достоевского, можно судить и по следующей ее недатированной записке к Страхову (весна или лето 1881 г.):

"Я в большом беспокойстве, многоуважаемый Николай Николаевич! Софья Сергеевна <Кашпирева> (не выдайте меня ей) передала мне, будто вы намерены отказаться писать биографию Федора Михайловича. Неужели это возможно? Но вы дали мне твердое слово, и я на него надеюсь. Пожалуйста, пожалуйста, не отказывайтесь! Пока вас не увижу, буду беспокоиться..." (Авт. ЦГАЛИ, ф. 1159, оп. 2, ед. хр. 6).

"Мы получили ваше письмо, в котором есть пункты, ответ на кои должен дать я, а не жена моя, хотя письмо и к ней,-- писал Достоевской А. Н. Майков летом 1881 г. -- Признаюсь, это меня очень затрудняет. Вам нельзя писать зря, а все надобно оглядываться на публику, ибо вы собираете письма, не жжете их да потом когда-нибудь и напечатаете. А пункты такого рода, что, по-настоящему, публике до них не должно быть дела. Вы хотите, чтобы я передал Оресту Федоровичу Миллеру письма Федора Михайловича, писанные ко мне. Но в этих письмах столько интимного, что в настоящее время предавать их благодетельной гласности" (или, по-моему, бабьей болтовне), невозможно..." (Авт. ЛБ, ф. 93. 11. 6. 46).

Анне Григорьевне все же удалось переубедить Майкова и получить от него письма Достоевского.