Титов Д. - Достоевскому Ф. М., 2 сентября 1876 г.

Д. Титов -- Достоевскому

Высокоуважаемый Федор Михайлович!

Прежде всего прошу извинения, за то что осмеливаюсь злоупотреблять вашим дорогим временем. Будьте столь великодушны, потрудитесь прочесть сии строки, писанные тем самым юношей Дмитрием Титовым, который весной текущего года несколько раз беспокоил Вас своим посещением. Эти строки имеют целию очертить вкратце мое настоящее положение, и прежде чем приступить к объяснению сей задачи, я вперед скажу, что оно далеко не завидно, а напротив, самое жалкое, самое плачевное, даже и не для моих лет. Я страдаю невыносимо... и все через ту охватившую душу идею -- идею сделаться писателем. Невзгод<ы> и лишени<я> через чур рано посетили меня... Я не в силах, я не могу выразить как отравлено мое бедное сердце, как оно рвется и в то же время самочувствует, что ничего не может сделать. И какое огромное пожертвование принес я от себя своей неоцененной идее. Я жертвовал и жертвую всем... С удивительным хладнокровием переношу я роковые удары судьбы, молча, без ропота, ободряемый голосом совести беспрестанно нашептывающей мне, что цель задуманная мною -- благая, и, можно сказать, похвальная цель.

Ах, добрейший Федор Михайлович! Кабы вы могли видеть и знать, что у меня находится во внутренности, то нет сомнения -- вы пожалели бы меня, несчастного, сломленного ураганом бедствий.

Что я теперь? Теперь я подобен утлой ладье застигнутой свирепой непогодою, в открытом море, -- житейском...

Обещания Крестовского определить меня в училище не могут быть исполненными по той причине, что уже месяц как он уехал из Петербурга. Следовательно, ждать его возвращения бесполезно и я решился хлопотать у других.

Благодаря Алексею Сергеевичу Суворину, обо мне узнал председатель литературного фонда Виктор Павлович Гаевский; он читал мои рукописи и дал отзыв на них утешительный. Это, конечно, обрадовало меня до бесконечности, притом же, как не прискорбно в таком случае высказываться самому о себе, но талант, данный мне свыше, не может быть незамеченным опытным наблюдателем. Просьба моя к Виктору Павловичу была того же самого содержания, как и просьба к Крестовскому, т. е. дать мне возможность учиться, всем обеспеченному. Утром 1-го сентября я был у Гаевского; в заключение небольшого разговора он обратился ко мне с вопросом: "В какое же вы желаете поступить училище?" Я не мог отвечать на это, и заметил, что я почти выдержал курс в уездном училище, следовательно, поступать в приходское будет лишним. "В таком случае в какое-нибудь из училищ Человеколюбивого общества, -- узнайте все это не откладывая и дайте мне знать, чтобы мне было известно, к кому обратиться и кого просить об Вас".

Вот последние слова Виктора Павловича, поселившие в моей голове массу опасений, кучу препятствий.

В самом деле вопрос этот довольно малый; он поставил меня в тупик, так что я не знаю с какой стороны приняться за решение это -- всюду неутешительно, со всех сторон горизонт моей будущности помрачившись. У меня не хватает смелости заявить свое желание, сказать что мне желательно бы поступить в Михайловское Артиллерийское Инженерное, потому что для того чтобы выдержать экзамен в это училище, прежде необходимо подготовиться к нему, -- а для этого нужны деньги...

Не только-то в Инженерное, даже курс уездного училища надо повторять, потому что возьмите то во внимание, что между настоящим временем и временем выхода моего из училища находится промежуток в четыре года. В это время разумеется половина позабыто...

Ах неужели я не достигну своей цели? Неужели не найдется меценат-покровитель -- не хочется думать! В наше время права цивилизации господствуют не в пример сильнее как во времена Елизаветы... Как грустно, как тяжело становится, когда я вижу себя обезоруженным, когда чувствую, что все мои страдания, все обманчивые мечты есть ни что иное, как мираж, заманивающий, утомляющий и только. Я не могу свыкнуться с мыслью, что мне суждено быть наборщиком, быть испорченным человеком. Говорю это потому, что типографская жизнь мне очень хорошо известна во всех отношениях и я по собственному моему опыту вывожу об ней то заключение, что трудно, очень трудно, находясь в известном кругу, сохранить в чистоте свою нравственность и быть доброкачественным человеком; трудно сохранить то, чем так должен дорожить каждый порядочный человек!.. Конечно, и между наборщиками есть исключения, но, помилуйте, эти капли в море почти незаметны...

Так вот каково мое настоящее положение, дорогой Федор Михайлович! Кто знает: быть может по своим побуждениям из меня мог бы выйти способный человек, но если я буду наборщиком, то это (не скрываю) очень сомнительно, потому что зараза действует и на здоровых.

Следовательно моя идея превратилась в мыльный пузырь, красивый, приятный для глаз и вдруг исчезнувший в одно мгновение... А в самом деле интересно бы было, если бы русскому крестьянину, притом несовершеннолетнему, удалось сделаться беллетристом?.. Но ведь без учения вряд ли и сам Пушкин был бы гением, каким он теперь кажется по своему таланту...

с моею, но прибавлю... не думаю, чтобы он настолько страдал... впрочем, сердца людские грудью закрыты. Из очерков его жизни можно заключить, что он иногда в минуту скорби, прибегал за облегчением к вину, искал себе утешения на дне чарки, и этим объясняется его кратковременная жизнь. Он жил тридцать с лишком, но я думаю, что если я не исцелюсь от своего недуга, я вряд ли дотяну до двадцати пяти. Уж если я теперь, а мне еще нет 17-ти, повторяю: если теперь я чуть ли не теряю голову, то что будет далее?..

Следовать примеру Кущевского -- прибегать к чарке, я никогда не согласен... Эта чарка и ее последствия с ранних лет пригляделись мне... Впрочем будущее в руках Божиих!.. Ох, много, очень много горечи накопилось у меня на сердце!.. Слова безмильны, перо отказывается служить... но может быть и из написанного Вы хоть несколько поймете мои страдания...

Помогите ради Бога, дорогой Федор Михайлович!..

Поверьте, что эти последние слова имеют равно сильное назначение отчаянным воплям изнемогающего, утопающего человека, который чувствует близость смерти -- видит скорую погибель!..

Что же сказать более?

Разве только то, что где бы мне не пришлось влачить свою безотрадную жизнь, что бы со мной не случилось, -- а вечер 27-го апреля 1876 года (т. е. мое первое знакомство с Вами), я никогда не забуду; не забуду также и Вас, добрейший Федор Михайлович!..

<а>киевской площади, д. Германского Посольства, сын кучера Дмитрий Титов.

Не могу оторваться от письма: хотелось бы Вам высказать все-все, желательно бы оправдать себя перед глазами многих, к кому я обращался, которые быть может считают меня глупцом, неопытным ребенком.

Все предположившие это далеки от истины... Скажите пожалуйста, чем могла сманить ребенка скромная жизнь писателя? Неужели я не знаю, что если быть писателем, то значит предстоит пользоваться всеми благами мира!.. -- Треволнения и скорбь не имеют предела!.. Стоит только хорошенько припомнить судьбу Ломоносова, приглядеться к современности, -- и слова мои оправданы!..

Примечания:

¹ См. биографическую справку к предыдущему письму.