А. Е. Врангель -- Достоевскому
23 апреля (5 мая) 1865 г. Копенгаген
Душевно благодарю Вас, добрейший мой друг, за длинное и обстоятельное письмо Ваше.1 Грустные новости передаете Вы мне: никогда не мог я думать, что в эти 4 года разлуки Вы пережили столько мучений. Правда, я начинаю быть фаталистом и верить, что есть люди, коих судьба -- вечное горе в сем мире. Как смели Вы предполагать далее, что я сердился на Ваше молчание? Я никогда не сомневался в Вашей искренней дружбе и объяснял это тем, что -- или письма мои не дошли, или особенные обстоятельства не дают Вам времени писать. К несчастию, последнее предположение оправдалось. Трудная выпала Вам доля, вся жизнь Ваша полна лишений и борьбы. Ваше горе сильно меня оскорбило, а еще более, что я не могу помочь другу, даже обнять Вас и ободрить словами, глаз на глаз. Но я уверен, что с Вашим характером и энергией Вы выпутаетесь.
Благодарю за предсмертный поклон Марьи Дмитриевны, мир праху ее! Всё, что Вы говорите об ней, -- подходит отчасти и к моим отношениям с женою; и мы любим друг <друга>, понимаем, что не можем жить друг без друга -- а между тем внутренне чувствуем, что наши натуры, взгляды на жизнь, идеи, привычки так розны, что, право, удивляешься, как два такие существа могут жить вместе и в мире.
Моя Анюта болезненно-нервная женщина, воспитанная en princese russe, без всякого понятия о жизни, лишениях. Она полагает, что жизнь дана для удовольствия и счастия; борьба с судьбою ей непонятна, малейшее усилие к тому ее страшит, а между том материальная обстановка моя очень незавидна. Я работаю, отказываю себе во многом и стараюсь забыть, заглушить черные мысли. Но об этом будем говорить при первом свидании, и в письмах ни слова. Мне трудно сказать Вам, счастлив или несчастлив я. Дети мои меня утешают -- окроме их ласк я слышу только ропот на судьбу, вздохи и слезы да ненавистные лица докторов. Вы первый, друг мой, кому я высказал тайну моей жизни. Меня мучают еще две вещи. 1-ое) Самовольное изгнание из России, где всё, что я люблю: родные, деревня, друзья и матер<иальные> интересы. К несчастию, изгнание это продолжится долго, быть может всегда. Жена ненавидит Россию, не выносит климат Петербурга; к тому же я не могу бросить службу ради жалованья. 2-ое) Я чувствую себя одиноким -- нет не только друга, но и человека, с которым мог бы поговорить. Со времени нашей разлуки я сошелся с двумя личностями -- обе были мои сослуживцы в Бухаресте; один был мой начальник Гирс -- теперь посланник в Тегеране, другой -- стар<ший> драгоман; но и с теми судьба разлучила.
Я отправляю семейство мое в конце мая в Питер, в деревню к отцу моему; сам же собираюсь в отпуск только в начале июня с. г. и, конечно, буду у Вас; скажите только свой адрес. Как рад буду я видеть Вас в Копенгагене, не говоря уже о приятности свидания -- город представит Вам много интересного, музеи здешние замечательны, местность вдоль Зунда красива, Швеция -- рукой подать. Вы, конечно, остановитесь у меня, и вместе мы вспомним о прошедшем... какое интересное слово: прошедшее!!
Настоящая деятельность моя служебная -- нуль: не то было на Востоке в Придунайских княжествах. Подвигаюсь я туго, ибо не привык гнуть спину пред Горчаковым,2 льстить сильным мира сего, торчать в передней и пресмыкаться в Министерстве, в Петербурге, в сей клоаке интриг, мерзостей и непотизма.
Впрочем, отношения мои с начальством и товарищами хороши, и со времен Семипалатинска я ни с кем не ссорился и не ругался. Природа наградила меня великой дозой терпения, немецким, которое так ненавидят Катков и "С. -Петербургские ведомости", и я пойду тихо вперед с божьей помощью.
Поздравляю с новыми законами о прессе; если бы вышли ранее, то помогло бы немного Вашему журналу.3 Чем объяснить апатию публики к литературе? Я, к стыду своему, совершенно отстал от нее; зато усердно читаю всевозможные русские газеты, ссоры и дрязги коих мне надоели; направление многих мне не нравится -- особенно Москвы. Вполне согласен, между прочим, что немцы консерваторы до глупости (в Остз<ейских> пров<инция>х), что в нашем веке эти бароны-юнкеры непонятны, невозможны, первый бы отправил их в Японию или Китай -- но согласитесь, что это не дает права ругать всё немецкое, вселять зависть и раздор.4
Второе, что меня удивляет, -- это желание иметь всё разом, не разработав то, что имеем.
Третье, что правительство и общество заботится только о внешней обстановке, для виду, а внутри -- хоть шаром покати.
Вообразите: я недавно только прочел, проглотил Ваши "Записки из Мертвого дома". Прекрасно! Как хорошо схвачен характер русского человека! Сколько правды, сколько пользы принесла эта книга в отношении бедных несчастных. <алатинскую> жизнь? Вы ведь собирались это исполнить.
Кланяйтесь Паше и жене Вашего покойного брата, если она меня помнит. Дай бог устроить Вам их дела. Жду с нетерпением карточку и лучше самого Вас.
Судя по Вашему письму, Вам непременно нужно проветриться, съездить за границу, забыть на время заботы, освежить голову и здоровье. Продайте журнал, продайте право издания Ваших сочинений и развяжите себе руки; остальное выплатится мало-помалу новыми трудами. Я бы на Вашем место поселился на несколько лет за границею и на покое, среди чудной природы Италии или Швейцарии -- начал бы писать не из-под палки, как Вы говорите, а con amore, по вдохновению.
Прощайте, друг мой, дай бог, чтобы письмо это застало Вас в лучших обстоятельствах, нежели прежние. Отвечайте мне подробно обо всем и более подробно о самом себе. Я и забыл Вам сказать, что 5 дней после свадьбы моей отец мой потерял 300 т<ысяч> р<ублей> с<еребром>, что тяжко отозвалось и на мне; деньги были у купца Меняева, который обанкротился на три миллиона. Говорят, что лет чрез 10 воротят, а пока трудно, очень трудно. Всякому из нас нужно нести свой крест. Оттенок, который положила на меня семейная жизнь, -- большая доза философии и терпения -- в остальном (говорят друзья) я не переменился; каков был, таким и останусь.
Прощайте, не забывайте и пишите чаще и подробно.
Примечания:
Отрывок из письма от слов: "Вообразите: я недавно только прочел, проглотил, Ваши "Записки из Мертвого дома" -- из Ваших рассказов",-- напечатан Л. Р. Ланским (Лит. наследство, т. 86, с. 376) с неверной датой: 8 мая 1867 г.
1 Речь идет о письме Достоевского из Петербурга от 31 марта--14 (26) апреля 1865 г. - П, I, 396--403.
2 Горчаков Александр Михайлович, князь (1798--1883), дипломат, с 1856 г. министр внутренних дел, впоследствии (с 1867 г.) государственный канцлер.
3 "Временные правила о печати", принятые о апреля 1865 г. (см.: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859--1865 годов. СПб., 1904). По этим правилам столичные периодические издания освобождались от предварительной цензуры с подчинением их административной я судебной ответственности. Правила входили в силу с 1 сентября 1865 г.
4 Чрезмерно большая роль, которую играли иностранцы в русской жизни, вызывала протест с печати. Так, неоднократно, эта тема поднималась в "Искре" (например, 1863, No 9; 1864, No 18. -- См.: Ямпольский И. Сатирическая журналистика 1860-х годов. М., 1964, с. 241--245). Автор "Ежемесячной хроники" "Вестника Европы" несколько позднее определял основные причины враждебного отношения общества именно к немцам, "Неприязнь эта,-- писал он, -- отчасти происходит от всем известных причин исторических: был период нашей истории, в котором Бироны, Минихи, Остерманы и их клевреты тяжело ступали по головам русского народа, для проложения себе необыкновенной карьеры. Отчасти нелюбовь к немцам может объясняться историческою борьбою рас, отчасти, наконец -- скажем прямо -- и завистью к несомненному превосходству немцев над нами во многих отношениях. Как бы то ни было, но общего "немецкого" вопроса у службе" (1868, No 2, с. 397).