ЧАСТЬ ВТОРАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ
IV
ИЗГНАНИЕ
- Вы, кажется, спрашиваете, полковник: "что это значит?" - торжественно проговорил Фома, как бы наслаждаясь всеобщим смущением. - Удивляюсь вопросу! Разъясните же мне, с своей стороны, каким образом вы в состоянии смотреть теперь мне прямо в глаза? разъясните мне эту последнюю психологическую задачу из человеческого бесстыдства, и тогда я уйду, по крайней мере обогащенный новым познанием об испорченности человеческого рода.
Но дядя не в состоянии был отвечать: он смотрел на Фому испуганный и уничтоженный, раскрыв рот, с выкатившимися глазами.
- Господи! какие страсти-с! - простонала девица Перепелицына.
- Понимаете ли, полковник, - продолжал Фома, - что вы должны отпустить меня теперь, просто и без расспросов? В вашем доме даже я, человек пожилой и мыслящий, начинаю уже серьезно опасаться за чистоту моей нравственности. Поверьте, что ни к чему не поведут расспросы, кроме вашего же посрамления.
- Фома! Фома!.. - вскричал дядя, и холодный пот показался на лбу его.
- И потому позвольте без объяснений сказать вам только несколько прощальных и напутственных слов, последних слов моих в вашем, Егор Ильич, доме. Дело сделано, и его не воротишь! Я надеюсь, что вы понимаете, про какое дело я говорю. Но умоляю вас на коленях: если в сердце вашем осталось хотя искра нравственности, обуздайте стремление страстей своих! И если тлетворный яд еще не охватил всего здания, то, по возможности, потушите пожар!
- Фома! уверяю тебя, что ты в заблуждении! - вскричал дядя, мало-помалу приходя в себя и с ужасом предчувствуя развязку.
- Умерьте страсти, - продолжал Фома тем же торжественным тоном, как будто и не слыхав восклицания дяди, - побеждайте себя. "Если хочешь победить весь мир - победи себя!" Вот мое всегдашнее правило. Вы помещик; вы должны бы сиять, как бриллиант, в своих поместьях, и какой же гнусный пример необузданности подаете вы здесь своим низшим! Я молился за вас целые ночи и трепетал, стараясь отыскать ваше счастье. Я не нашел его, ибо счастье заключается в добродетели...
- Но это невозможно же, Фома! - снова прервал его дядя, - ты не так понял и не то совсем говоришь...
- Итак, вспомните, что вы помещик, - продолжал Фома, опять не слыхав восклицания дяди. - Не думайте, чтоб отдых и сладострастие были предназначением помещичьего звания. Пагубная мысль! Не отдых, а забота, и забота перед богом, царем и отечеством! Трудиться, трудиться обязан помещик, и трудиться, как последний из крестьян его!
- Что ж, я пахать за мужика, что ли, стану? - проворчал Бахчеев,ведь и я помещик...
- К вам теперь обращаюсь, домашние, - продолжал Фома, - обращаясь к Гавриле и Фалалею, появившемуся у дверей, - любите господ ваших и исполняйте волю их подобострастно и с кротостью. За это возлюбят вас и господа ваши. А вы, полковник, будьте к ним справедливы и сострадательны. Тот же человек - образ божий, так сказать, малолетний, врученный вам, как дитя, царем и отечеством. Велик долг, но велика и заслуга ваша!
- Фома Фомич! голубчик! что ты это задумал? - в отчаянии прокричала генеральша, готовая упасть в обморок от ужаса.
- Ну, довольно, кажется? - закричал Фома, не обращая внимания даже и на генеральшу. - Теперь о подробностях; положим, они мелки, но необходимы, Егор Ильич! В Харинской пустоши у вас до сих пор сено не скошено. Не опоздайте: скосите и скосите скорей. Таков совет мой...
- Но, Фома...
удивительно, как поздно сеяли вы яровое!..
- Но, Фома...
- Но, однако ж, довольно! Всего не передашь, да и не время! Я пришлю к вам наставление письменное, в особой тетрадке. Ну, прощайте, прощайте все. Бог с вами, и да благословит вас господь! Благословляю и тебя, дитя мое, - продолжал он, обращаясь к Илюше, - и да сохранит тебя бог от тлетворного яда будущих страстей твоих! Благословляю и тебя, Фалалей; забудь комаринского!.. И вас, и всех... Помните Фому... Ну, пойдем, Гаврила! Посади меня, старичок.
И Фома направился к дверям. Генеральша взвизгнула и бросилась за ним.
- Нет, Фома! я не пущу тебя так! - вскричал дядя и, догнав его, схватил его за руку.
- Значит, вы хотите действовать насилием? - надменно спросил Фома.
- Да, Фома... и насилием! - отвечал дядя, дрожа от волнения. - Ты слишком много сказал и должен разъяснить! Ты не так прочел мое письмо, Фома!..
- Ваше письмо! - взвизгнул Фома, мгновенно воспламеняясь, как будто именно ждал этой минуты для взрыва, - ваше письмо! Вот оно, ваше письмо! вот оно! Я рву это письмо, я плюю на это письмо! я топчу ногами своими ваше письмо и исполняю тем священнейший долг человечества! Вот что я делаю, если вы силой принуждаете меня к объяснениям! Видите! видите! видите!..
И клочки бумаги разлетелись по комнате.
- Повторяю, Фома, ты не понял! - кричал дядя, бледнея все более и более, - я предлагаю руку, Фома, я ищу своего счастья...
- Руку! Вы обольстили эту девицу и надуваете меня, предлагая ей руку; ибо я видел вас вчера с ней ночью в саду, под кустами!
Генеральша вскрикнула и в изнеможении упала в кресло. Поднялась ужасная суматоха. Бедная Настенька сидела бледная, точно мертвая. Испуганная Сашенька, обхватив Илюшу, дрожала как в лихорадке.
- Фома! - вскричал дядя в исступлении. Если ты распространишь эту тайну, то ты сделаешь самый подлейший поступок в мире!
- Я распространю эту тайну, - визжал Фома, - и сделаю наиблагороднейший из поступков! Я на то послан самим богом, чтоб изобличить весь мир в его пакостях! Я готов взобраться на мужичью соломенную крышу и кричать оттуда о вашем гнусном поступке всем окрестным помещикам и всем проезжающим!.. Да, знайте все, все, что вчера, ночью, я застал его с этой девицей, имеющей наиневиннейший вид, в саду, под кустами!..
- Ах, какой срам-с! - пропищала девица Перепелицына.
- Фома! не губи себя! - кричал дядя, сжимая кулаки и сверкая глазами.
- ...А он, - визжал Фома, - он, испугавшись, что я его увидел, осмелился завлекать меня лживым письмом, меня, честного и прямодушного, в потворство своему преступлению - да, преступлению!.. ибо из наиневиннейшей доселе девицы вы сделали...
- Еще одно оскорбительное для нее слово, и - я убью тебя, Фома, клянусь тебе в этом!..
- Я говорю это слово, ибо из наиневиннейшей доселе девицы вы успели сделать развратнейшую из девиц!
Едва только произнес Фома последнее слово, как дядя схватил его за плечи, повернул, как соломинку, и с силою бросил его на стеклянную дверь, ведшую из кабинета во двор дома. Удар был так силен, что притворенные двери растворились настежь, и Фома, слетев кубарем по семи каменным ступенькам, растянулся на дворе. Разбитые стекла с дребезгом разлетелись по ступеням крыльца.
- Гаврила, подбери его! - вскричал дядя, бледный как мертвец, - посади его на телегу, и чтоб через две минуты духу его не было в Степанчикове!
Не берусь описывать то, что было в первые минуты после такого пассажа. Раздирающий душу вопль генеральши, покатившейся в кресле; столбняк девицы Перепелицыной перед неожиданным поступком до сих пор всегда покорного дяди; ахи и охи приживалок; испуганная до обморока Настенька, около которой увивался отец; обезумевшая от страха Сашенька; дядя, в невыразимом волнении шагавший по комнате и дожидавшийся, когда очнется мать; наконец, громкий плач Фалалея, оплакивавшего господ своих, - все это составляло картину неизобразимую. Прибавлю еще, что в эту минуту разразилась сильная гроза; удары грома слышались чаще и чаще, и крупный дождь застучал в окна.
- Вот-те и праздничек! - пробормотал господин Бахчеев, нагнув голову и растопырив руки.
- Дело худо! - шепнул я ему, тоже вне себя от волнения, - но, по крайней мере, прогнали Фомича и уж не воротят.
- Маменька! опомнились ли вы? легче ли вам? можете ли вы наконец меня выслушать? - спросил дядя, остановясь перед креслом старухи.
Та подняла голову, сложила руки и с умоляющим видом смотрела на сына, которого еще никогда в жизни не видала в таком гневе.
- Маменька! - продолжал он, - чаша переполнена, вы сами видели. Не так хотел я изложить это дело, но час пробил, и откладывать нечего! Вы слышали клевету, выслушайте же и оправдание. Маменька, я люблю эту благороднейшую и возвышеннейшую девицу, люблю давно и не разлюблю никогда. Она осчастливит детей моих и будет для вас самой почтительной дочерью, и потому теперь, при вас, в присутствии родных и друзей моих, я торжественно повергаю мою просьбу к стопам ее и умоляю ее сделать мне бесконечную честь, согласившись быть моею женою!
Настенька вздрогнула, потом вся вспыхнула и вскочила с кресла. Генеральша некоторое время смотрела на сына, как будто не понимая, что такое он ей говорит, и вдруг с пронзительным воплем бросилась перед ним на колени.
- Егорушка, голубчик ты мой, вороти Фому Фомича! - закричала она,сейчас вороти! не то я к вечеру же помру без него!
Дядя остолбенел, видя старуху мать, своевольную и капризную, перед собой на коленях. Болезненное ощущение отразилось в лице его; наконец опомнившись, бросился он подымать ее и усаживать опять в кресло.
- Вороти Фому Фомича, Егорушка! - продолжала вопить старуха, - вороти его, голубчика! Жить без него не могу!
- Маменька! - горестно вскричал дядя, - или вы ничего не слышали из того, что я вам сейчас говорил? Я не могу воротить Фому - поймите это! не могу и не вправе, после его низкой и подлейшей клеветы на этого ангела чести и добродетели. Понимаете ли вы, маменька, что я обязан, что честь моя повелевает мне теперь восстановить добродетель! Вы слышали: я ищу руки этой девицы и умоляю вас, чтоб вы благословили союз наш.
Генеральша опять сорвалась с своего места и бросилась на колени перед Настенькой.
- Матушка моя! родная ты моя! - завизжала она, - не выходи за него замуж! не выходи за него, а упроси его, матушка, чтоб воротил Фому Фомича! Голубушка ты моя, Настасья Евграфовна! все тебе отдам, всем тебе пожертвую, коли за него не выйдешь. Я еще не все, старуха, прожила, у меня еще остались крохи после моего покойничка. Все твое, матушка, всем тебя одарю, да и Егорушка тебя одарит, только не клади меня живую во гроб, упроси Фому Фомича воротить!..
И долго бы еще выла и завиралась старуха, если б Перепелицына и все приживалки с визгами и стенаниями не бросились ее подымать, негодуя, что она на коленях перед нанятой гувернанткой. Настенька едва устояла на месте от испуга, а Перепелицына даже заплакала от злости.
- Смертью уморите вы маменьку-с, - кричала она дяде, - смертью уморят-с! А вам, Настасья Евграфовна, не следовало бы ссорить маменьку-с с ихним сыном-с; это и господь бог запрещает-с...
- Анна Ниловна, удержите язык! - вскричал дядя. - Я довольно терпел!..
- Да и я довольно от вас натерпелась-с. Что вы сиротством моим меня попрекаете-с? Долго ли обидеть сироту? Я еще не ваша раба-с! Я сама подполковничья дочь-с! Ноги моей не будет-с в вашем доме, не будет-с... сегодня же-с!..
Но дядя не слушал: он подошел к Настеньке и с благоговением взял ее за руку.
- Настасья Евграфовна! вы слышали мое предложение? - проговорил он, смотря на нее с тоскою, почти с отчаянием.
- Нет, Егор Ильич, нет! уж оставим лучше, - отвечала Настенька, в свою очередь совершенно упав духом. - Это все пустое, - продолжала она, сжимая его руки и заливаясь слезами. - Это вы после вчерашнего так... но не может этого быть, вы сами видите. Мы ошиблись, Егор Ильич... А я о вас всегда буду помнить, как о моем благодетеле и... и вечно, вечно буду молиться за вас!
показались в глазах его.
- Я еще вчера сказала вам, - продолжала Настя, - что не могу быть вашей женою. Вы видите: меня не хотят у вас... а я все это давно, уж заранее предчувствовала; маменька ваша не даст нам благословения... другие тоже. Вы сами, хоть и не раскаетесь потом, потому что вы великодушнейший человек, но все-таки будете несчастны из-за меня... с вашим добрым характером...
- Именно с добрым характером-с! именно добренькие-с! так, Настенька, так! - поддакнул старик отец, стоявший по другую сторону кресла, - именно, вот это-то вот словечко и надо было упомянуть-с.
- Я не хочу через себя раздор поселять в вашем доме, - продолжала Настенька. - А обо мне не беспокойтесь, Егор Ильич: меня никто не тронет, никто не обидит... я пойду к папеньке... сегодня же... Лучше уж простимся, Егор Ильич...
И бедная Настенька опять залилась слезами.
- Настасья Евграфовна! неужели это последнее ваше слово? - проговорил дядя, смотря на нее с невыразимым отчаянием. - Скажите одно только слово - и я жертвую вам всем!..
- Последнее, последнее, Егор Ильич-с, - подхватил опять Ежевикин, - и она вам так хорошо это все объяснила, что я даже, признаться, и не ожидал-с. Наидобрейший вы человек, Егор Ильич, именно наидобрейший-с, и чести нам много изволили оказать-с! много чести, много чести-с!.. А все-таки мы вам не пара, Егор Ильич. Вам нужно такую невесту, Егор Ильич, чтоб была и богатая, и знатная-с, и раскрасавица-с, и с голосом тоже была бы-с, и чтоб вся в бриллиантах да в страусовых перьях по комнатам вашим ходила-с... Тогда и Фома Фомич, может, уступочку сделают-с... и благословят-с! А Фому-то Фомича вы воротите-с. Напрасно, напрасно изволили его так изобидеть-с! он ведь из добродетели, от излишнего жару-с так наговорил-с... Сами будете потом говорить-с, что из добродетели, - увидите-с! Наидостойнейший человек-с. А вот теперь перемокнет-с... Уж лучше бы теперь воротить-с... потому что ведь придется же воротить-с...
- Вороти! вороти его! - закричала генеральша, - он, голубчик мой, правду тебе говорит!..
- Да-с, - продолжал Ежевикин, - вот и родительница ваша убиваться изволят - понапрасну-с... Воротите-ка-с! А мы уж с Настей тем временем и в поход-с...
- Подожди, Евграф Ларионыч! - вскричал дядя, - умоляю! Еще одно слово будет, Евграф, одно только слово...
Сказав это, он отошел, сел в углу, в кресло, склонил голову и закрыл руками глаза, как будто что-то обдумывая.
В эту минуту страшный удар грома разразился чуть не над самым домом. Все здание потряслось. Генеральша закричала, Перепелицына тоже, приживалки крестились, оглупев от страха, а вместе с ними и господин Бахчеев.
- Батюшка, Илья-пророк! - прошептали пять или шесть голосов, все вместе, разом.
Вслед за громом полился такой страшный ливень, что, казалось, целое озеро опрокинулось вдруг над Степанчиковым.
- А Фома-то Фомич, что с ним теперь в поле-то будет-с? - пропищала девица Перепелицына.
- Егорушка, вороти его! - вскричала отчаянным голосом генеральша и, как безумная, бросилась к дверям. Ее удержали приживалки; они окружили ее, утешали, хныкали, визжали. Содом был ужаснейший!
- В одном сюртуке пошли-с: хоть бы шинельку-то взяли с собой-с!продолжала Перепелицына. - Зонтика тоже не взяли-с. Убьет их теперь молоньей-то-с!..
- Непременно убьет! - подхватил Бахчеев, - да еще и дождиком потом смочит.
- Хоть бы вы-то молчали! - прошептал я ему.
- Да ведь он человек али нет? - гневно отвечал мне Бахчеев. - Ведь не собака. Небось сам-то не выйдешь на улицу. Ну-тка, поди, покупайся, для плезиру.
Предчувствуя развязку и опасаясь за нее, я подошел к дяде, который как будто оцепенел в своем кресле.
- Друг мой, - отвечал дядя, подняв голову и с решительным видом смотря мне в глаза, - я судил себя в эту минуту и теперь знаю, что должен делать! Не беспокойся, обиды Насте не будет - я так устрою...
Он встал со стула и подошел к матери.
- Маменька! - сказал он, - успокойтесь: я ворочу Фому Фомича, я догоню его: он не мог еще далеко отъехать. Но клянусь, он воротится только на единственном условии: здесь, публично, в кругу всех свидетелей оскорбления, он должен будет сознаться в вине своей и торжественно просить прощения у этой благороднейшей девицы. Я достигну этого! Я его заставлю!.. Иначе он не перейдет через порог этого дома! Клянусь вам тоже, маменька, торжественно: если он согласится на это сам, добровольно, то я готов буду броситься к ногам его и отдам ему все, все, что могу отдать, не обижая детей моих! Сам же я, с сего же дня, от всего отстраняюсь. Закатилась звезда моего счастья! Я оставляю Степанчиково. Живите здесь все покойно и счастливо. Я же еду в полк - и в бурях брани, на поле битвы, проведу отчаянную судьбу мою... Довольно! еду!
В эту минуту отворилась дверь, и Гаврила, весь измокший, весь в грязи, до невозможности, предстал перед смятенною публикой.
- Что с тобой? откуда? Где Фома? - вскричал дядя, бросаясь к Гавриле.
- У березняка оставил, версты полторы отсюдова, - начал он плачевным голосом. - Лошадь молоньи испужалась и в канаву бросилась.
- Ну... - вскричал дядя.
- Телега перевалилась...
- Ну... а Фома?
- Да ну же, досказывай, истязатель!
- Бок отшибли-с и заплакали-с. Я лошадь выпряг, да верхом и прибыл сюда доложить-с.
- А Фома там остался?
- Встал и пошел себе дальше с палочкой, - заключил Гаврила, потом вздохнул и понурил голову.
- Полкана! - закричал дядя и бросился вон из комнаты. Полкана подали; дядя вскочил на него, неоседланного, и чрез минуту топот лошадиных копыт возвестил нам о начавшейся погоне за Фомой Фомичем. Дядя ускакал даже без фуражки.
Дамы побросались к окнам. Среди ахов и стонов слышались и советы. Толковали о немедленной теплой ванне, об растирании Фомы Фомича спиртом, о грудном чае, о том, что Фома Фомич крошечки хлебца-с " с утра в рот не брали-с и что они теперь натощак-с" Девица Перепелицына нашла забытые очки, в футляре, и находка произвела необыкновенный эффект: генеральша бросилась на них с воплями и слезами и, не выпуская их из рук, снова припала к окну смотреть на дорогу. Ожидание дошло наконец до самой последней степени напряжения... В другом углу Сашенька утешала Настю: они обнялись и плакали. Настенька держала за руку Илюшу и поминутно целовала его, прощаясь с своим учеником. Илюша плакал навзрыд, еще сам не зная чему. Ежевикин и Мизинчиков толковали о чем-то в стороне. Мне показалось, что Бахчеев, смотря на девиц, как будто тоже приготовлялся захныкать. Я подошел к нему.
- Нет, батюшка, - сказал он мне, - Фома-то Фомич, пожалуй бы, и удалился отсюда, да время еще тому не пришло: золоторогих быков еще под экипаж ему не достали! Не беспокойтесь, батюшка, хозяев из дому выживет и сам останется!
Гроза прошла, и господин Бахчеев, видимо, изменил свои убеждения.
очень просто: Фома Фомич, отпустив Гаврилу, действительно " пошел себе с палочкой"; но, почувствовав себя в совершенном уединении, среди бури, грома и ливня, препостыдно струсил, поворотил в Степанчиково и побежал вслед за Гаврилой. Дядя захватил его уже на селе. Тотчас же остановили одну проезжавшую мимо телегу; сбежались мужики и посадили в нее присмиревшего Фому Фомича. Так и доставили его прямо в отверстые объятия генеральши, которая чуть не обезумела от ужаса, увидя, в каком он положении. Он был еще грязнее и мокрее Гаврилы. Суета поднялась ужаснейшая: хотели тотчас же тащить его наверх, чтоб переменить белье; кричали о бузине и о других крепительных средствах, метались во все стороны без всякого толку; говорили все зараз... Но Фома как будто не замечал никого и ничего. Его ввели под руки. Добравшись до своего кресла, он тяжело опустился в него и закрыл глаза. Кто-то закричал, что он умирает: поднялся ужаснейший вой; но более всех ревел Фалалей, стараясь пробиться сквозь толпу барынь к Фоме Фомичу, чтобы немедленно поцеловать у него ручку...