Униженные и оскорбленные
Часть третья. Глава V

Часть 1: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Часть 2: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
Часть 3: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
Часть 4: 1 2 3 4 5 6 7 8 9


Глава V

Наутро Нелли рассказала мне про вчерашнее посещение довольно странные вещи. Впрочем, уж и то было странно, что Маслобоев вздумал в этот вечер прийти: он наверно знал, что я не буду дома; я сам предуведомил его об этом при последнем нашем свидании и очень хорошо это помнил. Нелли рассказывала, что сначала она было не хотела отпирать, потому что боялась: было уж восемь часов вечера. Но он упросил ее через запертую дверь, уверяя, что если он не оставит мне теперь записку, то завтра мне почему-то будет очень худо. Когда она его впустила, он тотчас же написал записку, подошел к ней и уселся подле нее на диване. "Я встала и не хотела с ним говорить, -- рассказывала Нелли, -- я его очень боялась; он начал говорить про Бубнову, как она теперь сердится, что она уж не смеет меня теперь взять, и начал вас хвалить; сказал, что он с вами большой друг и вас маленьким мальчиком знал. Тут я стала с ним говорить. Он вынул конфеты и просил, чтоб и я взяла; я не хотела; он стал меня уверять тогда, что он добрый человек, умеет петь песни и плясать; вскочил и начал плясать. Мне стало смешно. Потом сказал, что посидит еще немножко, -- дождусь Ваню, авось воротится, -- и очень просил меня, чтоб я не боялась и села подле него. Я села; но говорить с ним ничего не хотела. Тогда он сказал мне, что знал мамашу и дедушку и... тут я стала говорить. И он долго сидел".

-- А об чем же вы говорили?

-- О мамаше... о Бубновой... о дедушке. Он сидел часа два.

Нелли как будто не хотелось рассказывать, об чем они говорили. Я не расспрашивал, надеясь узнать всё от Маслобоева. Мне показалось только, что Маслобоев нарочно заходил без меня, чтоб застать Нелли одну. "Для чего ему это?" -- подумал я.

Она показала мне три конфетки, которые он ей дал. Это были леденцы в зеленых и красных бумажках, прескверные и, вероятно, купленные в овощной лавочке. Нелли засмеялась, показывая мне их.

-- Что ж ты их не ела? -- спросил я.

-- Не хочу, -- отвечала она серьезно, нахмурив брови. -- Я и не брала у него; он сам на диване оставил...

В этот день мне предстояло много ходьбы. Я стал прощаться с Нелли.

-- Скучно тебе одной? -- спросил я ее, уходя.

-- И скучно и не скучно. Скучно потому, что вас долго нет.

И она с такою любовью взглянула на меня, сказав это. Всё это утро она смотрела на меня таким же нежным взглядом и казалась такою веселенькою, такою ласковою, и в то же время что-то стыдливое, даже робкое было в ней, как будто она боялась чем-нибудь досадить мне, потерять мою привязанность и... и слишком высказаться, точно стыдясь этого.

-- А чем же не скучно-то? Ведь ты сказала, что тебе "и скучно и не скучно"? -- спросил я, невольно улыбаясь ей, так становилась она мне мила и дорога.

-- Уж я сама знаю чем, -- отвечала она, усмехнувшись, и чего-то опять застыдилась. Мы говорили на пороге, у растворенной двери. Нелли стояла передо мной, потупив глазки, одной рукой схватившись за мое плечо, а другою пощипывая мне рукав сюртука.

-- Что ж это, секрет? -- спросил я.

-- Нет... ничего... я -- я вашу книжку без вас читать начала, -- проговорила она вполголоса и, подняв на меня нежный, проницающий взгляд, вся закраснелась.

Нелли помолчала.

-- Зачем, зачем он умер? -- спросила она с видом глубочайшей грусти, мельком взглянув на меня и вдруг опять опустив глаза,

-- Кто это?

-- Да вот этот, молодой, в чахотке... в книжке-то?

-- Что ж делать, так надо было, Нелли.

-- Совсем не надо, -- отвечала она почти шепотом, но как-то вдруг, отрывисто, чуть не сердито, надув губки и еще упорнее уставившись глазами в пол.

Прошла еще минута.

-- А она... ну, вот и они-то... девушка и старичок, -- шептала она, продолжая как-то усиленнее пощипывать меня за рукав, -- что ж, они будут жить вместе? И не будут бедные?

-- Нет, Нелли, она уедет далеко; выйдет замуж за помещика, а он один останется, -- отвечал я с крайним сожалением, действительно сожалея, что не могу ей сказать чего-нибудь утешительнее.

-- Ну, вот... Вот! Вот как это! У, какие!.. Я и читать теперь не хочу!

И она сердито оттолкнула мою руку, быстро отвернулась от меня, ушла к столу и стала лицом к углу, глазами в землю. Она вся покраснела и неровно дышала, точно от какого-то ужасного огорчения.

-- Полно, Нелли, ты рассердилась! -- начал я, подходя к ней, -- ведь это всё неправда, что написано, -- выдумка; ну, чего ж тут сердиться! Чувствительная ты девочка!

-- Я не сержусь, -- проговорила она робко, подняв на меня такой светлый, такой любящий взгляд; потом вдруг схватила мою руку, прижала к моей груди лицо и отчего-то заплакала.

Но в ту же минуту и засмеялась, -- и плакала и смеялась -- всё вместе. Мне тоже было и смешно и как-то... сладко. Но она ни за что не хотела поднять ко мне голову, и когда я стал было отрывать ее личико от моего плеча, она всё крепче приникала к нему и всё сильнее и сильнее смеялась.

Наконец кончилась эта чувствительная сцена. Мы простились; я спешил. Нелли, вся разрумянившаяся и всё еще как будто пристыженная и с сияющими, как звездочки, глазками, выбежала за мной на самую лестницу и просила воротиться скорее. Я обещал, что непременно ворочусь к обеду и как можно пораньше.

Сначала я пошел к старикам. Оба они хворали. Анна Андреевна была совсем больная; Николай Сергеич сидел у себя в кабинете. Он слышал, что я пришел, но я знал, что по обыкновению своему он выйдет не раньше, как через четверть часа, чтоб дать нам наговориться. Я не хотел очень расстраивать Анну Андреевну и потому смягчал по возможности мой рассказ о вчерашнем вечере, но высказал правду; к удивлению моему, старушка хоть и огорчилась, но как-то без удивления приняла известие о возможности разрыва.

-- Ну, батюшка, так я и думала, -- сказала она. -- Вы ушли тогда, а я долго продумала и надумалась, что не бывать этому. Не заслужили мы у господа бога, да и человек-то такой подлый; можно ль от него добра ожидать. Шутка ль, десять тысяч с нас задаром берет, знает ведь, что задаром, и все-таки берет. Последний кусок хлеба отнимает; продадут Ихменевку. А Наташечка справедлива и умна, что им не поверила. Да знаете ль вы еще, батюшка, -- продолжала она, понизив голос, -- мой-то, мой-то! Совсем напротив этой свадьбы идет. Проговариваться стал: не хочу, говорит! Я сначала думала, что он блажит; нет, взаправду. Что ж тогда с ней-то будет, с голубушкой? Ведь он ее тогда совсем проклянет. Ну, а тот-то, Алеша-то, он-то что?

И долго еще она меня расспрашивала и по обыкновению своему охала и сетовала с каждым моим ответом.

Вообще я заметил, что она в последнее время как-то совсем потерялась. Всякое известие потрясало ее. Скорбь об Наташе убивала ее сердце и здоровье.

Вошел старик, в халате, в туфлях; он жаловался на лихорадку, но с нежностью посмотрел на жену и всё время, как я у них был, ухаживал за ней, как нянька, смотрел ей в глаза, даже робел перед нею. Во взглядах его было столько нежности. Он был испуган ее болезнью; чувствовал, что лишится всего в жизни, если и ее потеряет.

Я просидел у них с час. Прощаясь, он вышел за мною до передней и заговорил о Нелли. У него была серьезная мысль принять ее к себе в дом вместо дочери. Он стал советоваться со мной, как склонить на то Анну Андреевну. С особенным любопытством расспрашивал меня о Нелли и не узнал ли я о ней еще чего нового? Я наскоро рассказал ему. Рассказ мой произвел на него впечатление.

Ровно в двенадцать часов я был у Маслобоева. К величайшему моему изумлению, первое лицо, которое я встретил, войдя к нему, был князь. Он в передней надевал свое пальто, а Маслобоев суетливо помогал ему и подавал ему его трость. Он уж говорил мне о своем знакомстве с князем, но все-таки эта встреча чрезвычайно изумила меня.

Князь как будто смешался, увидев меня.

-- Ах, это вы! -- вскрикнул он как-то уж слишком с жаром, -- представьте, какая встреча! Впрочем, я сейчас узнал от господина Маслобоева, что вы с ним знакомы. Рад, рад, чрезвычайно рад, что вас встретил; я именно желал вас видеть и надеюсь как можно скорее заехать к вам, вы позволите? У меня просьба до вас: помогите мне, разъясните теперешнее положение наше. Вы, верно, поняли, что я говорю про вчерашнее... Вы там знакомы дружески, вы следили за всем ходом этого дела: вы имеете влияние... Ужасно жалею, что не могу с вами теперь же... Дела! Но на днях и даже, может быть, скорее я буду иметь удовольствие быть у вас. А теперь...

Он как-то уж слишком крепко пожал мне руку, перемигнулся с Маслобоевым и вышел.

-- Скажи ты мне, ради бога... -- начал было я, входя в комнату.

-- Ровно-таки ничего тебе не скажу, -- перебил Маслобоев; поспешно хватая фуражку и направляясь в переднюю, -- дела! Я, брат, сам бегу, опоздал!..

-- Да ведь ты сам написал, что в двенадцать часов.

-- Что ж такое, что написал? Вчера тебе написал, а сегодня мне написали, да так, что лоб затрещал, -- такие дела! Ждут меня. Прости, Ваня. Всё, что могу предоставить тебе в удовлетворение, это исколотить меня за то, что напрасно тебя потревожил. Если хочешь удовлетвориться, то колоти, но только ради Христа поскорее! Не задержи, дела, ждут...

-- Да зачем мне тебя колотить? Дела, так спеши, у всякого бывает свое непредвиденное. А только...

-- Нет, про только-то уж я скажу, -- перебил он, выскакивая в переднюю и надевая шинель (за ним и я стал одеваться). -- У меня и до тебя дело; очень важное дело, за ним-то я и звал тебя; прямо до тебя касается и до твоих интересов. А так как в одну минуту, теперь, рассказать нельзя, то дай ты, ради бога, слово, что придешь ко мне сегодня ровно в семь часов, ни раньше, ни позже. Буду дома.

-- Сегодня, -- сказал я в нерешимости, -- ну, брат, я сегодня вечером хотел было зайти...

-- Зайди, голубчик, сейчас туда, куда ты хотел вечером зайти, а вечером ко мне. Потому, Ваня, и вообразить не можешь, какие я вещи тебе сообщу.

-- Да изволь, изволь; что бы такое? Признаюсь, ты завлек мое любопытство.

Между тем мы вышли из ворот дома и стояли на тротуаре.

-- Так будешь? -- спросил он настойчиво.

-- Сказал, что буду.

-- Нет, дай честное слово.

-- Фу, какой! Ну, честное слово.

-- Сюда, -- отвечал я, показывая направо.

-- Ну, а мне сюда, -- сказал он, показывая налево. -- Прощай, Ваня! Помни, семь часов. "Странно", -- подумал я, смотря ему вслед.

Вечером я хотел быть у Наташи. Но так как теперь дал слово Маслобоеву, то и рассудил отправиться к ней сейчас. Я был уверен, что застану у ней Алешу. Действительно, он был там и ужасно обрадовался, когда я вошел.

Он был очень мил, чрезвычайно нежен с Наташей и даже развеселился с моим приходом. Наташа хоть и старалась казаться веселою, но видно было, что через силу.

Лицо ее было больное и бледное; плохо спала ночью. К Алеше она была как-то усиленно ласкова.

Алеша хоть и много говорил, много рассказывал, по-видимому желая развеселить ее и сорвать улыбку с ее невольно складывавшихся не в улыбку губ, но заметно обходил в разговоре Катю и отца. Вероятно, вчерашняя его попытка примирения не удалась.

-- Знаешь что? Ему ужасно хочется уйти от меня, -- шепнула мне наскоро Наташа, когда он вышел на минуту что-то сказать Мавре, -- да и боится. А я сама боюсь ему сказать, чтоб он уходил, потому что он тогда, пожалуй, нарочно не уйдет, а пуще всего боюсь, что он соскучится и за это совсем охладеет ко мне! Как сделать?

-- Боже, в какое положение вы сами себя ставите! И какие вы мнительные, как вы следите друг за другом! Да просто объясниться, ну и кончено. Вот через это-то положение он, может быть, и действительно соскучится.

-- Как же быть? -- вскричала она, испуганная.

-- Постой, я вам всё улажу... -- и я вышел в кухню под предлогом попросить Мавру обтереть одну очень загрязнившуюся мою калошу.

-- Осторожнее, Ваня! -- закричала она мне вслед. Только что я вошел к Мавре, Алеша так и бросился ко мне, точно меня ждал:

-- Иван Петрович, голубчик, что мне делать? Посоветуйте мне: я еще вчера дал слово быть сегодня, именно теперь, у Кати. Не могу же я манкировать! Я люблю Наташу как не знаю что, готов просто в огонь, но, согласитесь сами, там совсем бросить, ведь это нельзя...

-- Ну что ж, поезжайте...

-- Да как же Наташа-то? Ведь я огорчу ее, Иван Петрович, выручите как-нибудь...

-- По-моему, лучше поезжайте. Вы знаете, как она вас любит; ей всё будет казаться, что вам с ней скучно и что вы с ней сидите насильно. Непринужденнее лучше. Впрочем, пойдемте, я вам помогу.

-- Голубчик, Иван Петрович! Какой вы добрый! Мы вошли; через минуту я сказал ему:

-- А я видел сейчас вашего отца.

-- Где? -- вскричал он, испуганный.

-- На улице, случайно. Он остановился со мной на минуту, опять просил быть знакомым. Спрашивал об вас: не знаю ли я, где теперь вы? Ему очень надо было вас видеть, что-то сказать вам.

-- Ах, Алеша, съезди, покажись ему, -- подхватила Наташа, понявшая, к чему я клоню.

-- Нет, помнится, он сказал, что он у графини будет.

-- Ну, так как же... -- наивно произнес Алеша, печально смотря на Наташу.

-- Ах, Алеша, так что же! -- сказала она. -- Неужели ж ты вправду хочешь оставить это знакомство, чтоб меня успокоить. Ведь это по-детски. Во-первых, это невозможно, а во-вторых, ты просто будешь неблагороден перед Катей. Вы друзья; разве можно так грубо разрывать связи. Наконец, ты меня просто обижаешь, коли думаешь, что я так тебя ревную. Поезжай, немедленно поезжай, я прошу тебя! Да и отец твой успокоится.

-- Наташа, ты ангел, а я твоего пальчика не стою! -- вскричал Алеша с восторгом и с раскаянием. -- Ты так добра, а я... я... ну узнай же! Я сейчас же просил, там, в кухне, Ивана Петровича, чтоб он помог мне уехать от тебя. Он это и выдумал. Но не суди меня, ангел Наташа! Я не совсем виноват, потому что люблю тебя в тысячу раз больше всего на свете и потому выдумал новую мысль: открыться во всем Кате и немедленно рассказать ей всё наше теперешнее положение и всё, что вчера было. Она что-нибудь выдумает для нашего спасения, она нам всею душою предана...

-- Ну и ступай, -- отвечала Наташа, улыбаясь, -- и вот что, друг мой, я сама хотела бы очень познакомиться с Катей. Как бы это устроить?

принести, через два же часа, и вечер просидеть у Наташи.

-- Вправду приедешь? -- спросила Наташа, отпуская его.

-- Неужели ты сомневаешься? Прощай, Наташа, прощай, возлюбленная ты моя, -- вечная моя возлюбленная! Прощай, Ваня! Ах, боже мой, я вас нечаянно назвал Ваней; послушайте, Иван Петрович, я вас люблю -- зачем мы не на ты. Будем на ты.

-- Будем на ты.

вы говорю. А ведь это очень трудно ты говорить. Это, кажется, где-то у Толстого хорошо выведено: двое дали друг другу слово говорить ты, да и никак не могут и всё избегают такие фразы, в которых местоимения. Ах, Наташа! Перечтем когда-нибудь "Детство и отрочество"; ведь как хорошо!

-- Да уж ступай, ступай, -- прогоняла Наташа, смеясь, -- заболтался от радости...

Он поцеловал у ней руку и поспешно вышел.

-- Видишь, видишь, Ваня! -- проговорила она и залилась слезами.

Я просидел с ней часа два, утешал ее и успел убедить во всем. Разумеется, она была во всем права, во всех своих опасениях. У меня сердце ныло в тоске, когда я думал о теперешнем ее положении; боялся я за нее. Но что ж было делать?

Странен был для меня и Алеша: он любил ее не меньше, чем прежде, даже, может быть, и сильнее, мучительнее, от раскаяния и благодарности. Но в то же время новая любовь крепко вселялась в его сердце. Чем это кончится -- невозможно было предвидеть. Мне самому ужасно любопытно было посмотреть на Катю. Я снова обещал Наташе познакомиться с нею.

Всё это ужасно ее заинтересовало. О стариках я говорил с ней немного, а о посещении Ихменева умолчал, до времени; предполагаемая дуэль Николая Сергеича с князем могла испугать ее. Ей тоже показались очень странными сношения князя с Маслобоевым и чрезвычайное его желание познакомиться со мною, хотя всё это и довольно объяснялось теперешним положением...

Часа в три я воротился домой. Нелли встретила меня с своим светлым личиком...

 

Часть 1: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Часть 2: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
Часть 3: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
1 2 3 4 5 6 7 8 9


Раздел сайта: