Федор Достоевский: Иностранные события

ИНОСТРАННЫЕ СОБЫТИЯ

<17 сентября 1873 г.>

В самое последнее время в Европе произошли три весьма крупные события: 1) Фрошдорфское свидание, 2) окончательное очищение французской территории от вражеского нашествия с выходом последних немецких войск и 3) чрезвычайное посещение Вены и Берлина королем итальянским. Эти три весьма важные события могут иметь чрезвычайные последствия для всей Европы и, что важнее всего, даже в самом ближайшем бу-io дущем.

высшей точки своего напряжения.

4-го сентября, например, на парижской бирже распространился слух (потом оказавшийся ложным), что граф Шамборский решился отречься от своих притязаний в пользу графа Парижского. Слух этот тотчас же вызвал довольно значительное повышение курсов.

Итак, бедные французы в таком положении, что сами уже не сомневаются, что с ними решительно всё может теперь случиться. Они верят даже в возможность графа Шамборского, и малейшая поправка делу (?), то есть граф Парижский, принимается ими как за нечто радостное.

Но у них на днях произошел один факт, конечно предвиденный и знаемый всеми уже давным-давно, но непременно смутивший всех как нечто неожиданное. В официальном журнале от 4-го (16-го) сентября было напечатано:

«Конфлан и Жарни, последние занятые местности, были очищены вчера в 7 часов вечера. В 9 часов немецкие войска перешли границу. Территория освобождена окончательно».

Для этого почти три года назад и собиралось теперешнее французское Национальное собрание; погибавшая нация поручала ему тогда — восстановить возможный порядок, уплатить миллиарды и очистить территорию. Правда, Национальное собрание всё время, а в последний год более чем когда-нибудь, всегда в большинстве своем отрицало ограничение своих полномочий. Очень много раз почти прямо высказывалось о необходимости устроить окончательно судьбы Франции, прежде чем разойтись. Но огромное меньшинство Собрания (почти вся левая сторона) принимало за пределы своих полномочий лишь освобождение территории. Огромная и наибольшая, может быть, часть Францпп, конечно, в этом вопросе на стороне меньшинства палаты. Но пока еще немецкие солдаты оставались во Франции — вопрос оставался только спорным вопросом, а дело делом. Согласны или не согласны, а разойтись все-таки нельзя, пока последний немецкий солдат не оставит территории. И вот теперь, 3-го сентября, дело оканчивается, и все вдруг разом чувствуют, что вопрос: «Что же теперь » — непременно и немедленно должен быть разрешен.

уже давно, но теперь, при новом и уже слишком настоятельном повторении вопроса: что делать? — ю деятельность всех партий, и, разумеется, всё враждебных одна другой, должна, конечно, в десять раз усилиться. До новых заседаний разошедшегося на отдых Собрания, судя по тревоге событий, слишком далеко. И если бы хоть одна из теперешних партий нашла хоть малейшую возможность произвесть переворот насильственно, то наверно бы это исполнила.

Насильственный переворот мог бы произвести один только маршал Мак-Магон, имея в своих руках войско... Но об этом после. Есть вероятность предполагать, что Национальное собра ние будет созвано раньше срока.

Насилие в разрешении насущного вопроса: что сейчас — первыми было произведено легитимистами. Тут произошло явление даже не политическое — произошло что-то горячее, нетерпеливое, нервное без меры, лихорадочное, что бывает иногда с людьми, радикально и уже целый век, например, не понимающими своего положения. (Похоже на то, как действуют у нас иногда поляки.) Теперь слишком очевидно, что союз 24 мая заключен был решительно для одного только низвержения Тьера. Почти наверно можно сказать, что они даже и не заикались о будущем и о том, как будут относиться друг к другу сейчас по низвержении Тьера. Они не давали друг другу никаких обещаний, кроме самых насущных, единственно только завтрашних и к настоящему делу не относящихся. Они слишком хорошо знали, что каждый будет действовать лишь для своей партии и, может быть, сейчас же, завтра же, если понадобится, вцепится друг другу в волосы. Самая горячая и многочисленная из этих партий тотчас же начала действовать с странною, ничем не оправданною верою в свои силы. Но легитимисты и особенно клерикалы всегда так действовали, во всю последнюю историю Франции. Началось тогда, как и всегда у легитимистов и клери- калов, с полного презрения к общественному мнению: притеснение печати, сборищ, преследования начались тотчас же. Во французском народе, сельском и частью городском (но не фабричном), действительно началось в последние годы довольно заметное религиозное движение. Духовенство тотчас же эксплуатировало факт — но без меры, без понимания общественного мнения, с наг-лостию, вредящею самой религии. Стали устраивать и искусственно вызывать по всей Франции церемонии богомолья, архиепископы рассылали возмутительные воззвания, требовали кредита для постройки новых соборов, хотели было ввести в закон начинать каждое заседание Национального собрания молитвою, что немыслимо и дико для французов. Они преглупо, и даже зная, что это глупо (то есть уже не щадя себя), запрещали все овации и благодарственные адресы Тьеру и преследовали за них. Они не позволяли нигде праздновать день освобождения территории, сами давая тем знать, что в освобождении этом не считают себя деятелями или участниками. Они отказались по поводу ю этого громадного и радостного для Франции события от самой малейшей амнистии, хотя бы только для виду, политическим преступникам — в чем не отказывает ни одно правительство в Европе своим подданным во дни великих национальных торжеств или радостей. Одним словом, действовали, презирая среду, с непостижимою уверенностию в своих силах. И вот вдруг теперь всё это уже оовершенно открыто ринулось к графу Шамборскому. Произошло свидание представителей династий — Орлеанской и Бурбонской. Трудно представить себе даже до сих пор: что именно хотел этим сказать граф Парижский? Орлеанская ди- настия, имеющая некоторое число приверженцев в Национальном собрании, почти менее всех партий, терзающих теперь Францию, имеет шансов к престолу. Эта династия, самая благодетельная для Франции в этом столетии, давшая ей 18 блаженных лет, тем не менее нестерпимо ей надоела, и Франция ни за что теперь на нее не согласится. К тому же она вполне отжила свой век и требования страны теперь совершенно иные. Орлеанская династия, с ее мягкостью в правлении и разумным либерализмом, не в мерку теперешним событиям. Тем не меиее свидание произошло, и обе партии, слившись, надеются на болыпин-ство в Национальном собрании. Но что такое это Собрание, провозглашающее графа Шамборского Генрихом V, если б даже это и было возможно? Есть исторические факты, давно совершившиеся, которые нельзя игнорировать. Хороши ли, нет ли эти факты, живительны или несут с собой смерть — это всё равно в настоящем вопросе. Главное в том, что они есть и их нельзя перейти. Вследствие этих фактов графа Шамборского, с его авторитетом «божиею милостию» (и правом завоевания в V столетии, прибавим мы), не могут никак принять французы. О, они, может быть, и приняли бы! Ибо только f/e-я какая-нибудь доля надо ции верит в принципы 89 года и знает о них. Остальные лишь жаждут покоя и сильного правительства, и до такой степени, что согласились бы на какой угодно авторитет, — был бы только этот несомненный авторитет. Но в том-то и дело, что и в несомненность авторитета графа Шамборского никто, кроме легитимистов, не может серьезно верить. Конечно, теперь всё, решительно всё жезл. Но — и это весьма важный факт, — кажется, Фрошдорф и всё это легитимистское движение происходит вне всякого участия маршала Мак-Магона. По крайней мере, нет ниоткуда об этом каких-нибудь точных сведений. Одним словом, агитаторы надеются решительно лишь на одни свои силы. Замечательно тоже, что из всех легитимистов самые нетерпеливые, нетерпимые, самые горячие и самонадеянные и самые оторванные от почвы — это клерикалы, духовенство.

С графом Шамборским ведутся представителями монархиче- ю ских партий самые деятельные переговоры, — точно всё дело только в нем и в его согласии. О мнении нации никто из них ничего не думает. Да так и должно быть: чистые легитимисты, по крайней мере, всегда отрицали Францию и доказали это вполне, исторически. «L'etat c'est moi, la nation c'est nous».¹Чрезвычайно комично начинает выступать фигура и самого графа Шамборского! Кажется, он тоже вполне уверен, что всё дело в одном только его согласии идти царствовать и стоит лишь ему согласиться, как вся Франция тотчас же станет перед ним на колена. Уверяют, что он на днях, переговариваясь с депутатами правой стороны относительно приписываемого ему намерения начать войну с Италией, отвечал, что это было бы с его стороны безрассудством, потому что он знает, что Франция не может вести войны. «Необходимо, — заключил он, — чтобы Франция собралась с силами и устроилась», но что сверх того «надобно оставить князю Бисмарку полную свободу действий, так как он сам разрушит свое творение».

Если такие слова о Бисмарке действительно были сказаны графом Шамборским, то, конечно, это человек и глубокий, и умный. Об огромности ума его, однако, никто и никогда не имел известий, так что, может быть, слова о Бисмарке и не его (если были сказаны), и граф повторил лишь чужое слово, и, кто знает, может быть нарочно для него придуманное. Иногда королям, возвращающимся к своим народам, нарочно придумывают словечки для первой встречи. Если не изменяет нам память, кажется, Людовику XVIII-му при въезде его в Париж в 1814 году, после долгого отсутствия, придумано было князем Талейраном словцо: «Rien n'est change, il n'y a qu'un francais de plus» («Ничто не изменится. Стало только одним французом больше»). Так или этак, но граф Шамборокий, хотя бы и был чрезвычайно *<> умным человеком, все-таки может ничего не понимать в своей нации. Тут уж не ум, а обстоятельства. Нет ничего труднее, как подобному о людях иных партий, но наверно считает их только за поврежденных умом. Граф Шамборский обещает не объявлять войну Италии (то есть за папу). Но ведь он говорит только про настоящую минуту, про то, что Франция не готова теперь к бою. Такой оборот фразы именно должен означать, что когда Франция отдохнет и изготовится к бою, то... Да и может ли «законный», настоящий Бурбон, король французский, отказаться от векового своего титула «христианнейшего короля»? Старая Франция издавна, с глубины веков, жила католическою идеею и провозглашала ее, держала высоко ее знамя, стояла за Рим, в противоположность германской идее, ставшей наконец за Реформацию со всеми ее последствиями. Это до того неотъемлемо от истой французской идеи и от нации — главной представительницы германо-романского племени, что, несмотря на 89 год, Франция, во всё продолжение XIX-го столетия (Людовик-Филипп, Наполеон III, Тьер), постоянно продолжала стоять в своей политике за католичество, за Рим, за светское владычество папы. Теперь же, именно в эту минуту, можно предчувствовать, что первое столкновение с Германией Франции, во главе других католических держав (если только подобный союз католических держав состоится), произойдет именно из-за Рима, из-за воскресения римского католичества во всей его древней идее... Недаром же в Берлине предпринят крестовый поход «кровью и железом» для окончательного искоренения «римской идеи» в Германии, так что даже нарочно придумали вместо старого римского католичества новое (книжное) «старокатоличество», для отпору и противуположности. И не могли бы одни только германские римские католики, сами по себе, до такой степени взволновать и озлобить против себя графа Бисмарка. Тут другое; тут именно, может быть, тоже предчувствуется, что римская идея возродится опять и знамя ее подымет именно крайний запад Европы, — вот тот самый, откуда они вывели недавно последних своих солдат... Впрочем, идею нашу мы не станем теперь развивать и подробно доказывать. Пусть останется она лишь предположением...

Насчет знамени — трехцветного, французского, знамени, граф Шамборский еще ничего не решил. Кажется, впрочем, ему был голос от папы, что надо бы согласиться, не упрямиться, уступить. Он ничего не решил, но есть слухи, что вот как будет: нация (Национальное собрание) явится к нему вручать корону и об знамени не скажет ни слова, и вот тут-то он возьмет и Франции сам столь дорогое ей трехцветное ее знамя, в виде милости на радостях. Об конституции он выразился, что если старую хартию (1814-го года), с которою уже раз приходили Бурбоны (то есть был уже прецедент), по-изменить капельку сообразно теперешним обстоятельствам, то, кажется, этого будет довольно. Разумеется, в таком случае всеобщая подача голосов, столь дорогая французам (впрочем, неизвестно почему, ибо более нелепого изобретения, конечно, никто не может указать даже из всех нелепостей, бывших в нашем веке во Франции), устраняется. Но до Франции какое ему дело? Сомнения нет, что граф Шамборский возвращается во Францию с самою святою уверенностию осчастливить ее и верит, что осчастливит; но возвращение его чрезвычайно похоже, в мечтах его, как бы на возвращение благодетельного помещика в свою деревню.

их стать на колени! То есть когда в замке Шамборе (слышно, что к тому времени он хочет переехать в Шам-бор) Национальное собрание, с короной в руках, начнет умолять ю его «возвратить себя Франции», то уж, разумеется, он не даст им стать на колени. Он слишком, слишком понимает свой век! Но... если б все-таки они обнаружили вид, что хотят будто бы склонить колена, то это было бы вовсе недурно. А уж в благодарность он их тотчас же ни за что и не допустит, так что как будто бы они и не начинали становиться. Зато уж, наверно, в тиши Фрошдорфа невинному воображению графа не раз мечталось в последнее время, что когда он въедет в Париж на белом коне, то парижанки будут бросать цветы, а народ бросится целовать копыта его лошади. Тут уж он даже и не остановит и всё допустит, ибо это лишь натурально и делает только честь обеим сторонам. Целуют же копыты коня другого Бурбона, его родственника, претендента испанского, Дон Карлоса. Там действительно это случалось уже несколько раз, в деревнях...

Кто же может, однако, прежде всех этому помешать, всем этим въездам и другим фантастическим картинам, ожидаемым в столь близком будущем? Разумеется, после такого вопроса на первом плане тотчас же является фигура старого маршала Мак-Магона, о котором мы уже и начали было говорить. Но прежде чем заговорим снова, упомянем об одном чрезвычайном политп- ческом обстоятельстве, о котором доселе, кажется, никто еще не сказал ни слова в Европе, хотя оно продолжается уже три месяца с половиною, и на которое, таким образом, «Гражданин» укажет первый. Вот в чем оно состоит.

«старый маршал», «честный маршал», «храбрый маршал», «честный старый солдат» и т. д. и т. д., до самого 24 мая сего года был, конечно, всем известным в Европе лицом, но только с одной, весьма ограниченной стороны. Он служил, он дрался, он отличился, и когда надо было, об нем всегда объявляли в газетах, но ровно столько же, сколько и о других м служивших и отличившихся маршалах. Даже и менее, чем о других: Базен, например, был всегда более его известным, а после франко-прусской войны, в которой он так отличился, имя его стало даже чрезмерно известным, — например, теперь, когда готовится его окончательный процесс в Трианоне, заранее волнующий Европу и Америку чуть не пуще венской всемирной выставки или путешествия шаха, о котором, к слову сказать, так вдруг все и забыли (да когда, в самом деле, было путешествие шаха — десять лет назад, не правда ли?). И вот вдруг столь много и столь обыкновенно известный маршал Мак-Магон с 24-го мая, то есть с выбором его в президенты Французской республики на место Тьера, становится необыкновенно известным, громадно, колоссально известным. Известность эта продолжается уже почти четыре месяца. И вот во всё это время, с самого первого до самого последнего сегодняшнего дня, все газеты всего мира, а французские по преимуществу, взапуски принялись называть маршала всеми теми прозвищами, которые мы выписали несколько строк выше: «старый маршал», «честный маршал», «храбрый маршал», «честный старый солдат» и проч. Всего более упирали на два слова: «честный и храбрый», и всего чаще повторяли их. Ничего бы, кажется, не могло быть лестнее для старого, храброго солдата; а между тем в том-то и дело, что наверно вышло наоборот. Тут всегда являлось как бы какое-то коварство, — самое, впрочем, невольное, почти нечаянное и неизбежное, — а между тем точно все сговорились. Именно: все эти прекрасные эпитеты — «честный, храбрый» и т. д. — появлялись как бы для того только, чтоб избежать слова «умный». И всегда это как будто именно точь-в-точь так и было. Да, кажется, и действительно так было. Ни разу не было сказано «наш умный маршал, наш дальновидный маршал». И всегда это говорилось, как нарочно, с самою искреннею, то есть с самою обидною, наивностью, а стало быть, и — ясностию. Именно, когда хвалили других за политический ум, за дальновидность или разбирали путаницу предстоящих труднейших событий, всегда тут-то как раз: «честный маршал», «храбрый, честный солдат», «на него будет можно понадеяться». Работать-то, конечно, будет не он, а мы (да и не его ума это дело), но храбрый солдат нам не изменит, честный солдат нас сбережет, мы у него как у Христа за пазухой, ну а когда придет время, мы у него сбереженное-то и отберем, а ему откланяемся, и он будет этому очень рад, потому что это «храбрый маршал», «честный маршал», «честный, храбрый старый солдат!»

«храбрый» да «честный». Тут немного надо знания психологии и вообще человека и особенно храброго и честного солдата, чтоб согласиться с этим.

Мы опять и откровенно повторяем, что считаем этот проявившийся с 24 мая факт чрезмерно важным, но не замеченным доселе политическим обстоятельством и что, уже конечно, он повлияет даже на важнейшие дела Европы, может быть, в самом ближайшем будущем. Ибо что, например, было бы теперь всего приятнее честному и храброму маршалу? Уж без сомнения, всего приятнее было бы вдруг и неожиданно доказать всей Европе и особенно Франции, что он не только старый и честный, но вместе с тем и довольно-таки умный маршал. Это человек, кажется, прекрасный и безукоризненно благородный, но, кажется, тоже и молчаливый, то есть из умеющих молчать и таить про себя. Скажут, что это низко так обижаться, особенно на таком величавом месте. Но ведь это совершенно бессознательно делается; и к тому же — кто знает? — может быть, он даже и прав, то есть в том, что он и действительно довольно-таки умный маршал. Некоторые факты как бы уже намекают на то. Сначала, разумеется, то есть сейчас после 24 мая, он не мог очень высказаться, не доходило до слишком важного: он только представлял собою как бы узел, связавший несвязуемое, благодаря чему все могли жить и кое-как двигаться. Но вот все действительно стали жить и сильно двигаться. Партии обнажились и обнажаются чем дальше, тем больше. Явился Фрошдорф, а затем явились уже совершенно обозленные и остервенившиеся бонапартисты. Республиканцы всех оттенков тоже ждут сделать свой главный удар и заявить себя; не умеют, по обыкновению, но сильно ждут. Ну что, если Национальное собрание действительно выберет Шамбора? Тогда честный солдат встанет, поклонится и отдаст избранному вожжи в руки? И вот нам всё более и более начинает казаться, что он сделает это только в том случае, если он действительно всего только честный солдат. Напротив, нам думается, что он непременно захочет показать свой ум, доказать всей Европе, что именно он-то и может выдумать что-нибудь гораздо поумнее избрания графа Шамборского. И, главное, имея в руках такую силу — войско! По-нашему, он даже именно поставлен в такое безвыходное положение, что непременно даже-обязан выдумать сам, своим умом, что-нибудь очень остроумное и оригинальное и не может ни за что сделать иначе — под опасением остаться — и уже навеки — «нашим старым солдатом, нашим честным солдатом, нашим храбрым солдатом», но — и только...

одно из самых за весь, может быть, нынешний год. Теперь же за-метпм только, опять-таки забегая вперед, что король Виктор-Эммануйл весьма не любит путешествовать. Это король-джентльмен, простой, гордый и с чрезвычайным тактом. Он ни за что не бросил бы Италию, если б не самые важные соображения. Разумеется, всегда принято с поспешностью уверять в таких случаях, что ничего нет политического; французский посланник формально осведомлялся у итальянского правительства: что, дескать, это значит это путешествие? — и получил в ответ, что это означает горячие и дружеские чувства, которые издавна питают друг к другу оба монарха и проч. и проч. в этом роде. На дипломатическом языке это означает точь-в-точь: вы слишком любопытны-с. Да и действительно слишком уж невинное любопытство от дипломата!

Зато редко кому бывал такой восторженный прием в Берлине, как итальянскому королю. Приезд его в Берлин популярен и национален. В Вене принимали хорошо, но все-таки не так, как в Берлине, — и тому есть причины...

<24 сентября 1873 г.>

На этот раз мы уступаем наше место в «Гражданине» другим обозрениям. Сообщим лишь замечательнейшие из политических телеграмм за прошедшую неделю.

13-го (25) сентября. Сегодня происходило заседание постоянной комиссии Национального собрания, в котором ничего замечательного не произошло.

Затем происходило собрание шестидесяти депутатов, принадлежащих к различным подразделениям консервативной партии. На этом собрании обсуждены были, одно за, другим, все препятствия, которые еще представляются к возобновлению монархии. По всем вопросам состоялось полное согласие между присутствующими».

«Париж, 13-го (25) сентября. Официальная телеграмма, полученная из Испании, сообщает, что все шайки карлистов, осаждавшие Толозу, бежали, видя приближение правительственных войск под начальством Морионеса. Морионес вступил в Толозу».

«Берлин, 14-го (26-го) сентября. Сегодня в часов вечера король итальянский выезжает из Берлина в Италию.

Вчера князь Бисмарк посетил итальянских министров во дворце и имел с ними продолжительное совещание».

«Париж, 15-го (27-го) сентября. Бюро подотделений правой стороны будет иметь заседание 22-го сентября (4-го октября) для составления программы, которая будет представлена на одобрение съезда членов Национального собрания 27-го сентября (9-го октября). Если съезд одобрит эту программу, то от имени его будет отправлен графу Шамбору адрес до открытия заседаний Национального собрания. В этом адресе, будут изложены окончательные и решительные условия приверженцев восстановления монархи во Франции.

„Avenir National".

Завтра в Периже дается банкет в честь Гамбетты».

«Берлин, 14-го (26-го) сентября, ночью. Король итальянский выехал сегодня в десять часов вечера по герлицкой железной дороге. На станцип этой дороги он простился самым сердечным образом с императором Вильгельмом. Оба государя поцеловались, обнялись. Прощание короля с наследным принцем и принцем Карлом было самое дружественное. Станция железной дороги была освещена бенгальскими огнями; несметная толпа народа провожала короля Виктора-Эммануила сочувственными возгласамп».

«Париж, „Republique Franchise" отвергает союз с бонапартистами, говоря, что республиканцы не желают иметь ю ничего общего ни со сторонниками Бурбонов, ни с приверженцами империи».

«Мадрид, 15-го (27-го) сентября. Инсургентские фрегаты „Нумансия" и „Мендец-Нунец" бомбардировали 14-го (26-го) сентября город Аликанте в продолжение семи часов. Город сильно пострадал от бомбардировки,'но защищался мужественно и нанес такие повреждения судам инсургентов, что заставил их удалиться».

«Париж, 17-го (29-го) сентября, вечером. В речи, произнесенной вчера в Перигё на банкете, Гамбетта утверждал, что Франция, отвергая наслед ственную монархию, желает, чтоб была окончательно провозглашена рес публика вновь избранным Национальным собранием».

«Париж, 18-го (-го) сентября. По позднейшим известиям оказывается, что слова, приписанные Гамбетте на обеде в Перигё, составляют только впечатление, вынесенное одним корреспондентом из разговоров, происходивших между ним и Гамбеттою».

«Версаль, 18-го (-го) сентября. В „Официальном журнале" напечатаны декреты о немедленном сформировании 18-ти армейских корпусов. Эти корпуса впоследствии будут расположены в 18-ти округах, на которые будет разделена Франция. С тем вместе, декретами назначены и командиры корпусов, в числе которых находятся генералы Кленшан, герцог Оыаль-ский, Дюкро, Бурбаки и Орель де Паладин. Обнародованы также декреты о формировании новых полков. Всего. будет 144 полка пехоты, 70 полков кавалерии, 38 полков артиллерии. Распределение Франции на 18 округов еще не окончательно решено».

«Париж, принимал графа Арнима и турецкого посла. Князь сербский уезжает сегодня вечером и на пути осмотрит лагерь в Бурже».

«Париж, 19-го сентября (1-го октября), вечером. В речи, произнесенной в Перигб, Гамбетта выразился, что республика вышла бы победительницей из борьбы с Германиею, если б монархисты не предпочли заключить ыпр. Местные власти запретили продажу на улицах газеты „Republicain de Dor-dogne", в которой напечатана речь Гамбетты.

Тьер выехал из Лозанны и возвращается в Париж».

«Париж, -го сентября (2-го октября). Сегодня утром Тьер прибыл в Париж. „Женевский журнал" утверждает, что отъезд Тьера из Швейцарии ускорился вследствие писем, полученных им пз Парижа, в которых просили его поспешить возвращением».

В следующем нумере мы упомянем о значении всех этих главнейших телеграмм из Европы в подробности. Теперь же скажем лишь несколько слов. Всего более известий из Парижа, — точно самые малейшие факты из Франции имеют для Европы гораздо более значения, чем весьма крупные из других земель. Горячка торжествующей партии продолжается. Постоянная комиссия Национального собрания, заменяющая собою всё Национальное собрание в его отсутствие, собирается вяло, и, как гласит телеграмма от 13 сентября, в последнее заседание ее ничего замечательного не произошло. Она как бы игнорирует теперешнее движение главной партии в пользу восстановления Бурбонов. Между тем она сама, в большинстве, состоит из тех же монархистов. Зато заседания отделений правой стороны всех оттенков полны огня и тревоги. Реставрация Шамбора решена, главные толки идут всё о знамени, трехцветном или белом, то есть о самом важном вопросе во всем этом деле. Трехцветное знамя есть признание так называемых принципов 89 года. Белое знамя — отказ от истории и возвращение к временам Людовика XIV. Впрочем, монархисты всё в той же полной надежде. Подтверждаются сведения, что в Риме непременно берутся уговорить графа Шамборского на трехцветное знамя. Как мы говорили в прошлый раз, полнейшее убеждение всей партии, что всё дело устроится одним лишь решением Национального собрания, продолжается. О народе и войске как бы никто и не думает. Подобная почти слепая уверенность партии могла бы намекать на таинственную поддержку со стороны маршала Мак-Магона. Между тем во всех других французских партиях обнаруживается всё более и более разлад и как бы страх перед приготовлениями монархистов. Пишут о многих случаях измен и переходов. Ныне республиканцы перебегают к бонапартистам (как, например, газета «Avenir National») под предлогом союза бонапартистов с республиканцами. В сущности, вместо того чтоб соединиться, бонапартисты и республиканцы лишь упрекают и в чем-то стыдят друг друга. Республиканские вожди ведут себя загадочно — всего вероятнее, просто не знают, как приняться за дело. Гамбетта, объезжая часть Франции, не знает, говорить ему или не говорить на банкетах. Тьер возвращается в Париж, чтоб «начать действовать», и может быть, и впрямь несколько поздно. Между тем газеты в Берлине, говоря о посещении Берлина королем итальянским, прямо подтверждают о союзе держав против «беспокойных движений иных наций», то есть, конечно, говорят о Франции и о возможности возрождения католической идеи, о чем мы говорили в прошлом № «Гражданина». Из телеграмм видно тоже, что и Франция сильно занимается вооружением и переформированием своих войск.

Правительство Кастеляра начало борьбу с врагами республики, по-видимому, довольно энергично, но покамест этим сведениям верить много нечего. Есть известия о сильных ударах, будто бы нанесенных Дон Карлосу; но известия эти пока лишь из Мадрида. Правда, собрание кортесов открыло новому правительству Кастеляра большие средства (денежные и право поднять значительную армию). Кроме того, восстановлен военный закон, то есть смертная казнь за преступления против дисциплины, но всё это, надо полагать, пребывает более, так сказать, на бумаге; да и не так скоро восстановляется совершенно упавшая дисциплина. Между тем сепаратисты на юге совершают страшные злодейства. Эскадра города Картагены (осажденного правительством) бомбардировала город Аликанте из грабежа, чтоб вытребовать от Аликанте денег и провианту. Злодейство совершилось в виду эскадр прусской, французской и английской. Одна прусская хотела было помешать гнусным разбойникам; но удержалась ввиду бездействия французской и английской эскадр, решивших остаться нейтральными. Несчастные жители Аликанте телеграфировали, однако, лорду Гренвилю, умоляя о помощи; но согласия на помощь не последовало — трудно представить, по каким соображениям. Пусть это испанское правительство нака- ю зывало бы какой-нибудь из своих возмутившихся городов; но эти разбойники, конечно, для правительств Франции и Англии — лишь совсем неизвестные люди. И нравственный и всякий другой закон даже обязывают постороннего помешать явному и гнуснейшему злодейству, если оно происходит в его глазах и если он в силах оказать помощь.

Город Аликанте, оставленный собственным средствам, отвечал, однако, на бомбардировку из своих орудий чрезвычайно энергично, так что два разбойничьих корабля, «Мендец» и «Ну-мансия», сильно потерпели и должны были воротиться назад в Картагену ни с чем. По поводу этого злодейства испанское правительство снова пламенно и красноречиво выразилось, что оно вполне сознает необходимость подавить мятеж сепаратистов. Еще бы не сознавать такую необходимость!

— клерикалы. Некоторые экономисты убеждены, что такая разнохарактерность мятежа произошла оттого, что на севере земля раздроблена между огромным количеством мелких собственников (оттого консерватизм, Дон Карлос). Юг же страны состоит почти весь из крупной земельной собственности, а народ почти совсем лишен земельного надела — оттого пролетариат, коммунизм, желание захватить собственность силой и поделить ее меж собою. Что коммунизм играет огромную роль в теперешнем мятеже юга Испании — то несомненно.

<1 октября 1873 г.>

Мы приглашаем наших читателей обратить внимание на напечатанную в нынешнем № «Гражданина» статью нашего сотрудника Z. Z. «О борьбе государства с церковью в Германии». Это продолжение напечатанного под тем же заглавием еще в 34 № «Гражданина», и сообщает последние известия об этой роковой борьбе. Хотя в настоящую минуту политический интерес, по-видимому, сосредоточен на другой крайне Европы, но статья нашего сотрудника касается именно того главного, основного пункта, на котором в наше время как бы колеблется вся политическая будущность Европы. Тут не только борьба римского католичества и римской идеи всемирного владычества, которая умереть не хочет, не может и умрет разве с кончиною мира, — но, в зародыше, и борьба веры с атеизмом, борьба христианского начала с новым грядущим началом нового грядущего общества, мечтающего поставить свой престол на месте престола божия. Князь Бисмарк, конечно не вполне про то ведая, как бы подает, своим презрительным и деспотическим отношением к церкви в новой колоссальной империи, основанию которой столь способствовал политикою «крови и железа», руку свою новым людям, атеистам и социалистам. Припомним опять изречение, приписываемое графу Шамборскому, о настойчивом князе: «Его надо ю оставить в покое, и он сам разрушит свое творение». Должно думать, что это изречение сказано было графом Шам-борским тоже несколько бессознательно, по крайней мере, в каком-нибудь более тесном политическом смысле. Всё не верится как-то, судя по фактам, что такие мысли тоже могут заходить в голову графа Шамборского.

Мы опять помещаем ниже массу политических телеграмм из Европы, за всю неделю, и опять-таки почти все они из Парижа. Неоспоримо то, что в Европе, вот уже скоро сто лет, всё начинается с Франции и, кажется, долго еще так будет продолжаться. Этому есть свои причины. Впрочем, несмотря на обилие телеграмм, нового и решительного еще немного. Мы остановились на путешествии короля итальянского в Вену и Берлин, вызвавшем такой восторг и в немцах, и в итальянцах. Король уже с неделю как возвратился в Италию, напутствуемый горячими изъявлениями дружбы императора германского и его фамилии и возложив в свою очередь орден Анунсиады (дающий титул двою гласит, что в Риме 21 сентября, то есть в годовщину народного голосования, присоединившего Церковную область к королевству Итальянскому, устроена была восторженным народом иллюминация и горел транспарант, изображавший императоров австрийского и германского и короля итальянского, подающих друг другу руки. Таким образом, итальянцы вполне и с удовольствием сознают, что порвали надолго свои древние (католические) связи с крайним западом Европы и пристали к началу германскому (протестантскому) . Во всяком случае политическое обеспечение юного итальянского королевства устроилось, на время, довольно крепко. Расставшись навеки с колоссальной римской идеей всемирного владычества папы, унаследованной прямо от идеи всемирного владычества древнего Рима, итальянцы смотрят теперь хотя и безмерно уменьшенным взглядом на судьбы свои, но зато позитивно и материально и, несмотря на прозаичность занятия, неуклонно хлопочут устроить свое будущее мещанское счастье под знаменем Италии, соединенной во единое конституционное королевство. Очень может быть, что они избрали благую часть. Тут всё зависит от народного гения и во сколько он сам ценит и сознает себя. При этом как бы бросается в глаза хотя и несколько странная, но и не совсем отдаленная аналогия между современными итальянцами и новыми союзниками их, германцами. Эти честные граждане, восторженно смотревшие на вышеупомянутый транспарант, тоже как бы принесли в жертву часть своего религиозного чувства и верования, порешив с своим папой, в видах укрепления своего новенького итальянского королевства, — как и германцы, восторженно аплодирующие теперь — ив тех же видах укрепления своей новой колоссальной империи — новым ю церковным законам князя Бисмарка.

Рассматривая все парижские телеграммы, невольно приходишь к одному неизбежному выводу: именно, что республике во Франции, кажется, приходит последний конец. То есть не то что нынешней республике, но самому ее «принципу». И если в этот раз она не отстоит себя против Шамбора, то, может быть, никогда уже не возобновится во Франции. Впрочем, тут и не Шамбор; графу Шамборскому, — хоть и трудно это предположить, — может быть, и не удастся стать королем. Но республике все-таки нельзя существовать более, ибо от нее во Франции, кажется, все устали. Да и что такое, например, Тъерова республика, у которой наиболее приверженцев ивсей французской республиканской партии? Это нечто совершенно отрицательное. Сам Тьер формулировал неоднократно свою республику тем, что она «необходима, главное, потому, что ни одно из других правительств и ни одна из других партий во Франции теперь невозможны». Такое отрицательное достоинство вовсе не может успокоить усталую Францию, жаждущую порядка во что бы ни стало и силы, чтобы поддержать его. И тем более, что эта отрицательная и будто бы единственно возможная форма правительства в теперешней Франции вовсе не устраняет другие партии; напротив, дразнит и раздражает их именно своею отрица-тельностию; ибо каждая другая партия, напротив, уверена, что несет с собою нечто положительное и окончательное для Франции в сравнении с республикой. Определять республику так, как определяет ее Тьер, значит самому не верить в нее. Вот почему всякий француз поневоле смотрит на республику как на нечто переходное, почти как на зло, более или менее неизбежное. Такое положение нестерпимо и должно пасть само собою. Оно еще могло существовать с Тьером во главе, ибо Тьер был сила; тем более что всё дело было в Тьере, а вовсе не в его республике. Но теперь и Тьер уже не сила. Сам он, конечно, еще не замечает того; ведь так еще недавно он стоял во главе Франции! Но пока он ждал и собирался — минута ушла навеки. Без сомнения, ему будет величайшим сюрпризом вдруг теперь узнать, что он всего только великое историческое лицо, окончательно отошедшее в область истории, а затем уже и ничего больше. Кажется, он об этом скоро узнает.

Всего вероятнее, что не поверит тому, но тем горше будет его разочарование. Нельзя же убедиться так вдруг в своей совершенной ненужности. Теперь он возвратился в Париж (из Женевы) и уже серьезно собирается действовать: слишком долго продолжалась его прогулка. Он становится во главе оппозиции большинству Национального собрания и собирается предводительствовать, ввиду близкой катастрофы провозглашения Франции королевством, во-первых, левым центром, любимым местом Тьера в палате, во-вторых, по возможности, левой стороной правого центра и, в-третьих, по возможности, всей левой стороной Собрания. Эта возможность подчинения Тьеру, на время, всей левой стороны Собрания, кажется, осуществима. Слышно, что крайняя левая уже прислала оказать ему, что спорить не будет и избирает его в предводители. Хоть и нигде о том не пишут, но нам кажется, что в этом решении крайней левой чувствуется ловкая рука умного Гамбетты. Но, наверно, все эти приготовления не увенчаются успехом: в роковой момент не только многие депутаты из центров, но даже и из левой стороны не посмеют легитимисты дерзки, решат нахально, насильно и даже, может быть, самому Тьеру не дадут говорить (а он, наверно, уже приготовляет удивительную речь). Легитимисты уже теперь гласно и открыто говорят и пишут, что Национальное собрание в тот роковой день должно быть окружено войском. Об маршале-президенте по-прежнему никто не думает, и легитимисты совершенно уверены в его послушании. Ну что, если в самом деле он всего Шамборского. Он писал одному депутату, что «не может представить себя королем какой-нибудь партии». Чем же он воображает себя после этого?