Иностранные события.
Страница 2

«Вот в каком состоянии теперь дело; король молчит, и посетители отходят ни с чем. Теперь ясно, что Генрих V не изменил ни в чем своей первоначальной программе. Тут не великодушие, а убеждение. Анархию нельзя ничем вылечить, кроме как монархией — естественным жребием французов. . . Лишь одна монархия может навеки воскресить порядок во Франции, всякая другая система правления может годиться только на время, даже и в случае успеха. Лишь в монархию Франция чувствовала себя совершенно свободно — точь-в-точь как всякий здоровый человек, живущий по законам своего темперамента. Генрих V говорит: „Я много означаю и много могу, оставаясь верным принципу, которому служу представителем. Но вне этого принципа я ничто, я теряю всякую силу что-нибудь совершить и, уж конечно, не пойду вас тогда спасать. Верностию моему принципу я излечу отравленную атмосферу, в которой задыхается Франция; отказавшись от моего принципа — я тотчас же становлюсь одною из тех эатычек, которыми вы вот уже сто лет затыкаете ваши прорехи, беспрерывно меняя и отменяя их. Останьтесь с г-ном Брольи, или восстановите г-на Тьера, или попробуйте, пожалуй, г-на Гамбетту, а меня оставьте в покое. Вы пугаетесь моего знамени; напрасно. Во всяком случае, я не уступлю его, и вы должны понять, что я в этом прав. . . Это не бравада, это не пустой каприз. Тут необходимость, даже с одной политической точки зрения. . . Это знамя есть символ моего принципа. Когда вы все его примете, я почувствую, что мы примирились и примирились искренно, что вы забыли ваши обиды и прощаете мне зло, которое мне сделали. Если бы я изменил моему знамени и взял бы ваше, вы не могли бы уважать меня. Вы бы всё смотрели на меня, как победители смотрят на побежденного. Вы бы поминутно вспоминали о крови предков моих, пролитой вами на эшафоте, а меня бы обвиняли поминутно, что это я о ней вспоминаю. Я требую лишь того, чего требует моя честь, а честь моя — ваша честь. Зачем хотите вы, чтоб, восходя на трон, я имел вид раскаявшегося грешника? Я ничего у вас не просил, я никакой милости не просил; я вступаю на трон по моему праву, но вступаю не насилием, не с мечом в руке. Но так как мое право и ваша воля совпали вместе, то и знамя, с которым я возвращаюсь и которое вы до сих пор так не любили, с этой минуты должно быть так же дорого и славно для вас, как и для меня. Иначе и не может быть. При таких примирениях собственное достоинство и правда — первое дело. Я вовсе не раскаивающийся грешник, но я и не похититель. Прилично ли мне похищать наполеоновское знамя и подвергать себя подобному обвинению? Я предоставляю дому Наполеонов его знамя, с Аркола и до Седана. Белому знамени довольно и собственной славы. Пусть же войдет оно во Францию без боя с французами, и это шествие останется его лучшей славой"».

«Вот как может говорить Генрих V, — прибавляет Луи Вельо, — но он молчит, и это еще лучше. Зачем объяснять то, что Франция и без объяснений понимает. Его дело восторжествует бевсяких речей. . . Монархия или анархия, монарх или ничего! Эта корона, необходимая для нашего спасения, вовсе не так необходима его славе. Он может со славою возложить ее на себя; но еще более славы отказаться от нее, чтобы не нарушить чести. Никогда не было более счастливого положения в судьбах человеческих, более обещающего и более независимого. Этот победитель не нуждается ни в армии, ни в совете. Нет с ним солдат, нет сокровищ, нет заговорщиков. Он достигнет,, несмотря на непреоборимые препятствия,- и ни перед кем не останется за это в долгу, никто не будет иметь права обвинять его в неблагодарности. Он войдет без пролития крови, один, с тем самым знаменем, с которым был изгнан»»

Оба эти отзыва о графе Шамборском двух совершенно удаленных одна от другой европейских газет весьма любопытны. В существе дела они отчасти согласны. «Daily News» негодует за то лишь, что граф Шамборский выказал слабость и сделал уступки. Луи Вельо прямо утверждает, что никаких уступок не было, что к графу, напротив, беспрерывно ездят из Парижа уполномоченные, чтоб вырвать у него хоть какую-нибудь уступку, но что «король продолжает хранить молчание». Сведения Луи Вельо, кажется, вернее других.

Весь союз всех партий правой стороны, испуганный внезапным ю движением всей республиканской партии Национального собрания, обнаружившей в последнее время чрезвычайную энергию в приготовлениях к отпору монархистам, назначил окончательную комиссию под председательством Шангарнье, чтоб условиться о последних предложениях графу Шамборскому, с тем чтобы получить на них уже ответ окончательный. Заседания всех комиссий, конечно, ведутся в глубокой тайне, но результаты все-таки известны. Известно, например, что согласие всей правой стороны и правого центра продолжается ненарушимо. Известно еще то, что последняя депутация к графу Шамборскому уже отправилась с окончательными предложениями. Эта депутация весьма скоро должна воротиться с окончательным результатом. Замечательно одно сведение, весьма, кажется, точное, сообщаемое последними газетами, что в случае решительного отказа графа Шамборского принять трехцветное знамя — союз всех партий правой стороны будет продолжаться ненарушимо даже и после падения всяких надежд провозгласить монархию. Ходил слух, довольно нелепый, что в таком случае все-таки провозгласят монархию, а королем — графа Парижского. Гораздо вернее, по нашему мнению, другое известие, по которому монархисты палаты, при неблагоприятном so ответе от графа Шамборского, немедленно по сборе палаты (5 ноября) провозгласят необходимость продления полномочий маршала Мак-Магона, но уже, разумеется, без провозглашения республики. Таким образом, это будет продление настоящего нестерпимого порядка вещей на неопределенное время, то есть: для Франция никакого обеспечения; неопределенное положение вещей, охраняемое, пока можно, штыками, прежняя борьба обозлившихся окончательно партий; ни монархия, ни республика, — и всё это единственно для той только цели, чтобы Национальному собранию как можно долее не расходиться и как можно долее протянуть свои полномочия. но как-то невероятно для нас и то, чтоб легитимисты могли отказаться хоть на время от графа Шамборского в случае отказа его от уступок. Они его примут и без уступок, примут даже и с белым знаменем — ибо дело уже слишком далеко зашло, а монархическая партия раздражена и разгорячена до последней степени. Весьма может быть, что найдут какой-нибудь исход, чтоб не разрушить своего союза в Собрании даже и в случае белого знамени. Есть тому некоторые признаки, например хотя бы эта самая статья Луи Вельо. Это мнение «Univers», самого монархического журнала во Франции; и, уже конечно, Луи Вельо самый покорный слуга Генриха V. Тон статьи его взят чрезвычайно высоко. Но если претендент, по мнению «Daily News», уже решился сделать уступки, то каково же должна услужить ему статья в «Univers»? Выходит, стало быть, что в легитимистском лагере уже убеждены в возможности воцарения графа Шамборского даже и бевсяких с его стороны уступок, или, лучше сказать, во всяком случае.  Один только факт остается ясным: что об окончательном решении графа Шамборского еще нет никаких определенных сведений. Президент совета министров, герцог Брольи, на банкете в Невиль-Дюбоне, по случаю открытия одной новой железной дороги, произнес речь, в которой прямо заявил, что он монархист, что Национальное собрание имеет право провозгласить тот образ правления, который найдет подходящим для Франции (то есть монархию), вследствие предоставленной Национальному собранию учредительной власти, причем заверял, однако, что «формы гражданского устройства, для всех нас одинаково дорогие, оста-го нутся неприкосновенными», — другими словами, он обещал, что граф Шамборский примет трехцветное знамя и принципы 89-го года. Всем известно, что герцог Брольи один из первых агитаторов по восстановлению монархии и ивсех сил хлопочет только, чтоб в этом деле всех согласить и всем угодить, то есть чтоб граф Шамборский согласился на трехцветное знамя. Но характернее всего то, что член все-таки республиканского правительства, президент совета министров, позволил себе на публичном банкете такую откровенность и явно стал за монархию. Этот «легкомысленный поступок» герцога, как отозвались об нем некоторые га-зеты, опять-таки явно свидетельствует о самой полной, о самой слепой уверенности монархистов в победе. Иначе не позволило бы себе такое высокопоставленное правительственное лицо так проболтаться.

Одним словом, в самом близком будущем, через какие-нибудь три недели, может произойти чрезвычайно много нового и совсем даже неожиданного, ибо малейшая случайность в текущих делах может изменить весь ожидаемый ход событий. Вельо в своем образе Генриха V начертил нам чрезвычайно высокий тип. Может случиться, что граф Шамборский действи- тельно откажется от трона, чтоб сохранить свои принципы. Может случиться и то, что, несмотря и на знамя, его все-таки подвергнут баллотировке в Собрании и он получит какое-нибудь большинство от одного до десяти голосов — и опять откажется вступить на престол ввиду такого постыдно малого большинства избравших его. Может случиться, что иезуиты тотчас же успокоят его в этом случае, и первый присоединится к ним сам Луи Вельо, причем уверят графа Шамборского, что такого шанса не надо терять, что народ отвык от королевской власти, груб и даже некрещен и что, хотя бы он сопротивлялся и бунтовался, все-таки надо воспользоваться послушанием маршала Мак-Магона и решением Национального собрания и во что бы то ни стало вступить на престол, — хоть для того только, чтоб окрестить этот тупой и бессмысленный народ и сделать его, хоть и насильно, религиозным и счастливым, — что в этом призвание законной монархии, что это своего рода крестовый поход и т. д. и т. д. Нам приятнее было бы, если б граф Шамборский не изменил своим принципам и отказался бы от престола, — единственно потому, что в мире стало бы одним великодушным человеком больше, а миру в высшей степени необходимо иметь перед собою как можно более людей, которых можно уважать. Наконец, может случиться, что в решительную минуту одолеют республиканцы, и тогда разойдется Собрание, взамен которого соберется новое и провозгласит уже республику окончательно. Но мы оставим на время все эти частности, все эти pro и contra в стороне и постараемся разрешить один любопытный и уже более общий вопрос, который нас особенно занимает в сию минуту.

Предположим прежде всего, что граф Шамборский уже вошел на престол, республиканцы рассеяны, Мак-Магон послушен, «завтрашний день». Уверяют же теперь иные легитимисты, что, «по крайней мере, граф Шамборский даст французам лет 18 тишины и спокойствия». Мы соглашаемся если и не на 18, так на сколько-нибудь лет этого спокойствия. Вопрос: что же дальше? Чем разрешатся судьбы Франции, если б даже граф Шамборский и утвердился на троне, чем успокоены будут Европа и мир?

Вот вопрос. Veuillot уверяет, что главная сила претендента заключается в том, чтобы ни на атом не изменить своим принципам, и что в таком только случае при нем останется вся возможность спасти и успокоить Францию. Да, но что же именно сделает новый король, чтобы Францию, и что именно значит в этом случае слово возможность?

Сущность принципов графа Шамборского состоит, во-первых и главное, в том, что власть его есть законная власть; далее же наступает такая путаница, что не понимаешь, как такие идеальные вещи могут являться в действительности. То есть, положим, слишком понятны и слишком не идеальны все те пружины, которые двигают теперь всю эту партию провозгласить монархию; но сам Генрих V и все те, которые думают так же, как он (потому что есть же и такие из его приверженцев), суть явления совершенно фантастические. Не в том дело, что сам король будет уверен в законности своей власти, а в том, чтобы все французы тому поверили. Случись последнее обстоятельство, и, конечно, Франции не оставалось бы ничего более желать: она вновь сильна, в первый раз соединена в одно целое в продолжение всего столетия, она счастлива и свободна тогда в высшей степени. Император Наполеон III во всё время своего царствования принужден был направлять все свои усилия к упрочению и укоренению во Франции своей династии. Будь он избавлен от этой роковой и беспрерывной заботы, и наверно бы он устоял, и не было бы седанской катастрофы. Тогда как преследуя эту роковую цель, он принужден был начинать множество деяний, клонившихся не к счастью Франции, а единственно лишь к упрочению дома Наполеонов. Французы это ясно понимали, ибо почти все эти деяния предприняты были не только не к счастью Франции, но даже к неоспоримому несчастью ее. Таким образом, несмотря даже на ореол чрезвычайной силы и славы, французы все-таки с беспокойством продолжали ощущать себя, во всё время царствования Наполеона III, в положении неопределенном и неустойчивом; ибо, если сам глава правительства не верил в устойчивость своей власти, тем менее могли верить французы. Но случись такое чудо, что все наконец поверят в законность власти графа Шамборского и он, стало быть, будет окончательно избавлен от роковой заботы Наполеона III, — тогда, конечно, все цели достигнуты. Король, видя веру в него своих подданных, не может же не верить им сам. Тогда, не подозревая ни заговоров, ни ухищрений против себя, он дал бы все свободы своим подданным — свободу прессы, сходок, внутреннего управления, свободу жизни, свободу вводить хотя бы коммунизм, — только бы это не вредило целому, всем. Но ведь такое согласие — идеал совершенно невозможный. Мы не будем повторять мнений «Daily News», или «Times», или Тьера, или Токвиля в недавней речи его о том,что Франция есть страна по преимуществу демократическая и поэтому в ней легитимизм невозможен. Демократизм Франции был, в продолжение целого столетия, подвержен большому спору, и вопрос этот далеко еще не решенный. Мы просто укажем на вкоренившееся во Франции предубеждение против древней монархии, на столетнюю от нее отвычку, на столетние совсем новые привычки, на шесть или семь поколений французов, возросших после монархии, и, наконец, на народ, на черный и целовать копыта его белой лошади? Граф Шамборский провозгласил, что он не король партии, а стало быть, желает быть избран всеми. Но в том-то и вся фантастичность сна его, что он, кажется, совсем убежден в возможности такого избрания! «Без всеобщего согласия всех французов на законную власть короля французы не могут быть счастливы», — говорят легитимисты. Пусть, но как получить это всеобщее согласие, как перескочить через эти 0 лет? Всё это как сон. Повторяем: все эти рвущиеся провозгласить монархию совершенно понятны; но граф Шамборский, серьезно верующий, что его могут все пожелать и что он не человек партии, невольно представляется как бы человеком помешанным.

 

Те из легитимистов, которые действуют не с плеча, чтоб только занять место, и не клерикалы, которые действуют, имея лишь в виду свои особые, специальные цели, свой status in statu,² — те из них имеют же какой-нибудь разумный план, не верят же они в самом деле в какое-то фантастическое всеобщее согласие, которое так вдруг, совсем готовое, слетит с неба. Если так, то какой же это план? Ведь еще мало войти во Францию, сесть на трон, окруженный послушными штыками Мак-Магона, и начать царствовать; надо и что-нибудь сделать. Надо принести с собою какую-нибудь новую мысль, сказать какое-нибудь такое новое слово, которое действительно имело бы силу вступить в бой с злым духом целого столетия несогласий, анархии и бесцельных французских революций. Заметьте, что ведь этот злой дух несет с собою страстную веру, а стало быть, действует не одним параличом отрицания, а соблазном самых положительных обещаний: он несет новую антихристианскую веру, стало быть, новые нравственные начала обществу; уверяет, что в силах выстроить весь мир заново, сделать всех равными и счастливыми и уже навеки докончить вековечную Вавилонскую башню, положить последний замковый камень ее. Между поклонниками этой веры есть люди самой высшей интеллигенции; веруют в нее тоже все «малые и сирые», трудящиеся и обремененные, уставшие ожидать царства Христова; все отверженные от благ земных, все неимущие, и во Франции они уже считаются миллионами, и всё это близко, «при дверях». Стало быть, непременно надо что-нибудь сказать и сделать графу Шамборскому, иначе зачем же ему приходить? И однако же, что будет на самом деле? Всего вероятнее, что вновь на- селится и обновится Сен-Жерменское предместие, разбогатеют попы, начнутся виконты и маркизы. Явится множество новых мод, множество новых бонмо, явится что-нибудь новое в придворном этикете, что тотчас же и с жаром переймут при всех европейских дворах, явится что-нибудь новое в балах и в балете, явятся новые конфеты, новые повара. В маленькой палате депутатов, которой уступят какую-нибудь крошечную власть, начнутся, с одной стороны, доктринеры, с другой — маленькие герои левой стороны, которая будет все-таки глупее правой в нелепом своем положении. Затем будет расти глухое и неопределенное недовольство в народе; злой дух, который еще очень молод, меж тем созреет и обозлится окончательно. Затем в одно прекрасное утро король подпишет какие-нибудь ордонансы... Париж закипит, войско возьмет ружья прикладом вверх, и злой дух уже возмужалою рукой постучится в двери...

в борьбу со злым духом и одолеть его. Вот их цель, для нее-то именно они и идут! Но желание и дело — две вещи разные. Вопрос: как вступить в бой с новым, разлагающим началом общества? клерикальным насилием и нахальством ведь уж ничего не возьмешь. Разумеется, ответ ясен: первый шаг к делу, первый начин — это восстановление светского владычества папы.

О, напрасно эти чистые легитимисты будут отмахиваться руками от этой идеи! Напрасно сам граф Шамборский станет уверять, как уверял до сих пор, что не начнет войны из-за папы, что не приведет с собой правительство патеров, как писал на днях к депутату Родесу-Бенавану. Им не миновать этой дороги! Их втащит на нее, их заставят по ней пойти. Некоторые наблюдатели и теперь уже угадывают, что и всё это движение легитимистское, так вдруг и с таким напряжением разрешившееся теперь во Франции, — может быть, не что иное, как клерикальная проделка, и что первоначальное слово его вышло из Рима и направлено в пользу восстановления папской власти. Клерикалы, конечно, не выдумали ни Шамбора, ни легитимистов, но зато овладели ими. Тому есть признаки. Римское движение пронеслось в последние полгода по всей Европе. Два претендента на краю Европы, граф Шамборский и Дон Карлос, римско-католическая агитация в Германии, овладевшая справедливым недовольством католиков империи против новых церковных законов, попытки сблизиться с народом во Франции, в Германии и Швейцарии новым изобретением — устройством в массах народных богомолий, некоторые неслыханные доселе демократические выходки католического высшего духовенства в Германии с обращением к народу — всё это приводит на мысль об огромной, разом и повсеместно возбужденной агитации клерикалов в пользу непогрешимого, но бездомного папы. Кстати, чрезвычайно любопытно в этом же отношении содержание двух писем, на днях обнародованных: папы к императору Вильгельму и ответа императора папе. Мы сообщим их в своем месте. Но всё это клерикальное движение тем важно, что оно есть, может быть, попытка римского католичества обратиться еще раз, в последний раз, за помощью к королям и высшим мира сего и последняя надежда на них. Не удадутся эти последние надежды, и Рим, в первый раз в лет, поймет, что пора кончить с высшими мира сего и оставить надежду на королей! И поверьте — Рим сумеет обратиться к народу, к тому самому народу, который римская церковь всегда и высокомерно от себя отталкивала и от которого скрывала даже Евангелие Христово, запрещая переводить его. Папа сумеет выйти к народу, пеш и бос, нищ и наг, с армией двадцати тысяч: бойцов иезуитов, искусившихся в уловлении душ человеческих. Устоят ли против этого войска Карл Маркс и Бакунин? Вряд ли; католичество так ведь умеет, когда надо, сделать уступки, всё согласить. А что стоит уверить темный и нищий народ, что коммунизм есть то же самое христианство и что Христос только об этом и говорил. Ведь есть же и теперь даже умные и остроумные социалисты, которые уверены, что то и другое одно и то же и серьезно принимают за Христа антихриста...

и принята с симпатией даже народом. Если б Генрих V в состоянии был отмстить Германии за миллиарды и недавние унижения и отнять у нее Эльзас и Лотарингию, то, без сомнения, он упрочил бы трон свой, по крайней мере на время своего царствования. Но объяви он прямо, став королем, войну Германии — и никто не пойдет за ним, да и объявить не дадут: страшно и риск большой. Но папа, гонимый Германией, немедленно возбудит симпатию во Франции. А кто теперь главный противник «непогрешимому» папе, как не Германия? На восстановление власти его она смотрит как на самый капитальный вопрос и ивсех сил станет за Италию. Мало-помалу, от переговоров к негодованию, от негодования к делу, — и папский вопрос, в случае воцарения графа Шамборского, непременно разрешится огромной и — втянутся, заступившись за папу, и война может стать популярною. Не может упустить такого случая граф Шамборский.

И вот мы допустим даже, что он выйдет из войны победителем, что Франция покроет себя опять славою, отвоюет провинции и что даже сам папа въедет в Париж, чтобы присутствовать на закладке какого-нибудь нового собора (как и приглашали его недавно) . Что же далее? Не то важно, что Генриху V дадут, может быть, после его подвига умереть спокойно на троне. Важно то: укоренится ли с графом Шамборским законная монархия во Франции, навеки и неоспоримо, и что принесет ей она собою? Какое счастье? успокоит ли ее, терзаемую и измученную, отгонит ли злого духа навеки, стоящего уже близко, «при дверях»?

«непогрешимому», а не «пешему и босому», прогнать злого духа, иезуитам ли его, легкомысленным ли этим клерикалам, с ихним status in statu, натертым, бесстыдным пройдохам? Нет, злой дух сильнее и чище их! Не с этой армией графу Шамборскому можно сказать свое А если не с этой, то с какой же? Ведь невольно верится теперь, что граф Шамбор-ский есть действительно высокое существо, самое чистейшее сердцем существо. И уж наверно он понимает, в восторге души своей, что всё его новое слово — это именно эта борьба за Христа с страшным, грядущим антихристом, что Францию надо спасти, обратив ее умников к богу, а в сердца миллионов «некрещеных» работников пролив благодать Христову и в первый раз познакомив их с святым его образом. Иначе чем же спасет свою Францию христианнейший король? Ведь говорит же он, что идет спасти ее, и верит сам, что спасет. Ведь он знает же, что на французской почве суждено совершиться первым битвам грядущего страшного нового общества против старого порядка вещей. Ведь он знает же, что ведь этого-то и трепещет всё французское общество, все сильные и одаренные дарами земными, что для того-то и жаждут и зовут они в отчаянии хоть какое-нибудь твердое правительство, ищут, где сила, и не находят ее; что единственно для отпора этому новому грядущему врагу и Наполеона III-го допустили они на трон и если согласятся теперь на графа Шамборского, то единственно в надежде: не принесет ли и он с собой какой-нибудь новой силы, чтоб их защитить. А если так, то где он возьмет людей для такой страшной борьбы? Развит ли он сам настолько, чтоб понимать ее? При всем своем добром сердце — наверно нет.

— то как же в таком случае не признать его или человеком ограниченным и невежественным, или, в противном случае, близким к помешательству? Где же теперь ответ на вопрос наш? Чем же, наконец, какими силами может легитимизм спасти и излечить Францию? Тут и пророка божия мало, пе только графа Шамборского. И пророк избиен будет. Новый дух придет, новое общество несомненно восторжествует — как дети, может быть, узрят его...

Задав себе вопрос и разобрав его по возможности, мы только лишь хотели оправдать две строки в одном из предыдущих наших отчетов об иностранных событиях, именно: что граф Шамборский, «если воцарится, то воцарится всего только на два дня...» Мы не хотели, чтоб нас обвинили в легкомыслии, и постарались лишь вывести, что легитимизм не только теперь невозможен, но даже и не нужен совсем для Франции; никогда не нужен — ни теперь, ни в будущем, ибо менее всех имеет средств спасти ее.

Но ведь во Франции — или монархия или республика, а другое правительство невозможно. А мы и об республике выразились, что от нее все «устали» и что п она теперь невозможна. Постараемся оправдать и эти наши слова, чтобы и их не приняли за каламбур или за какое-нибудь преднамеренное легкомыслие, что и сделаем в одном из следующих наших отчетов об «иностранных событиях». 

<15 октября 1873 г.>

В последнем нашем отчете об иностранных политических со бытиях («Гражданин», № 41), мы, говоря о признаках римской политической агитации в пользу восстановления светского влады чества папы, замечаемых во всей Европе, упомянули, между про чим, о двух любопытнейших письмах: папы к императору Виль гельму и от императора Вильгельма папе. Мы обещали сообщить эти письма читателям. Они относятся еще к августу нынешнего года, но обнародованы в Берлине в «Государственном указателе» лишь 14-го (2-го) октября. Вот письмо Пия IX:

«Ватикан, 7-го августа 1873 г. Ваше величество. Все меры, принимаемые с некоторого времени правительством вашего величества, клонятся всё более и более к стеснениюкатоликов. Признаюсь, что, спрашивая себя о причинах, вызывающих эти крайне суровые меры, я не в состоянии понять, в чем эти причины заключаются. G другой стороны, меня извещают, что ваше величество не одобряете образа действий вашего правительства и суровости мер, принимаемых им против католической веры. Если действительно ваше величество не одобряете этого — а ваши прежние письма ко мне достаточно показывают, что вы не одобряете всего происходящего ныне, — если, говорю, ваше величество действительно не одобряете того, что ваше правительство 26 продолжает принимать меры строгости против Христовой церкви и тем ослаблять последнюю, то не придете ли, ваше величество, к убеждению, что эти меры могут лишь колебать ваш престол? Говорю откровенно, потому что мой девиз — истина; я говорю так, потому что считаю своим долгом говорить истину всем, хотя бы и некатоликам; ибо всякий, приявший крещение, принадлежит более или менее — я не могу изъяснить здесь в подробности почему — принадлежит, говорю, более или менее папе. Питаю уверенность, что ваше величество встретите эти мои соображения с обычной вашей добротою и примете необходимые в данном случае меры. Выражая вашему величеству чувства моей преданности и почтения, прошу бога, чтоб он простер на вас и на меня покров своего милосердия».

«Берлин, 3-го сентября 1873 г. Радуюсь тому, что ваше святейшество, как в прежние времена, почтили меня письмом, тем более что это дает мне случай исправить неверности, которые, судя по письму вашего святейшества от 7-го августа, вкрались в представленные вашему святейшеству донесения о немецких делах. Если б эти донесения были согласны с истиною, то ваше святейшество никак не могли бы допустить предположения, что мое правительство следует не одобряемому мною пути. По конституции моего государства этого не может случиться, потому что в Пруссии законы и всякие правительственные меры требуют моего верховного утверждения. К моему величайшему прискорбию, часть моих католических подданных составили, вот уже два года, политическую партию, которая враждебными государству пропсками пытается смутить религиозный мир, пскони господствующий в Пруссии. К несчастию, католические прелаты не только одобрили это движение, но еще, примкнув к нему, оказывают открытое сопротивление существующим законам. Не мое дело изыскивать причины, побудившие духовенство и верующих одного из христианских исповеданий помогать врагам всякого установленного политического порядка с целью ниспровергнуть такой порядок. Но я обязан охранять в государстве, порученном богом моему управлению, внутреннее спокойствие и поддержать уважение к законам. Я знаю, что должен дать отчет богу в выполнении этого моего долга, и буду, невзирая на всякие нападки, поддерживать порядок и законы в моем государстве дотоле, пока господь позволит мне это. Я обязан сделать это, как христианский монарх, даже в тех случаях, когда, к моему прискорбию, мне приходится выполнять этот мой долг по отношению к служителям церкви, которая, как я знаю, наравне с евангелическою церковью признает заповедь покорности гражданским властям как завет божий, открытый людям. К сожалению, многие духовные лица в Пруссии, подчиненные вашему святейшеству, отрицают эту заповедь христианства и вынуждают мое правительство, находящее опору в огромном большинстве моих верноподданных католического и евангелического исповеданий, прибегать для соблюдения государственных законов к средствам светской власти. Я желал бы надеяться, что ваше святейшество, известившись об истинном положении дел, не преминете воспользоваться вашею властью для прекращения агитации, которая возбуждена прискорбными искажениями истины и злоупотреблением прав духовенства. Свидетельствую вашему святейшеству перед богом, что религия Иисуса Христа не имеет ничего^общего с этими происками, точно так же как истина, под внамя которой вместе с вашим святейшеством я становлюсь безусловно. Есть еще выражение в письме вашего святейшества, которое я не могу оставить без протеста, хотя оно вытекает не из ложных донесений, но из религиозных воззрений вашего святейшества: это уверение, будто всякий, приявший крещение, принадлежит папе. Евангелическая вера, которую, как известно вашему святейшеству, я исповедую наравне с моими предками и большинством моих подданных, не позволяет нам признавать в наших отношениях к богу иного посредника, кроме господа нашего Иисуса Христа. Различие веры, однако, не мешает мне жить в мире с исповедующими иную религию и выразить вашему святейшеству чувства моей преданности и почтения».

Оба эти письма весьма замечательны. Без сомнения, папа, ввиду действительного преследования верных ему католиков в Германии (то есть исповедующих догмат непогрешимости), и которых в Германии, как и везде, безмерно более не исповедующих этот новый догмат, не мог не высказать своего пастырского слова. С другой стороны, и император Вильгельм не мог послать папе иного ответа, как тот, который мы сейчас читали, — так что письмо папы, конечно и зазнамо, написано было им бевсякой надежды на какой-либо прямой успех, а очевидно, предназначалось лишь послужить протестом властителя церкви против действий властителя пол-Европы. Но вся чрезвычайная и особенная характерность папского письма заключается в его окончании. Во-первых, папа прямо высказывает мысль, что все эти «меры строгости против Христовой церкви» ослабляют последнюю и способны «поколебать» престол императора германского. Это слова строго высказанные и от лица как бы и не сомневающегося в праве своем так говорить; мало того — считающего себя прямо обязанным предупреждать государей, отстаивая «истину», несмотря ни на какое лицо и с авторитетом власть имеющего.

«Я говорю так, — пишет папа, — потому что считаю долгом говорить истину всем, хотя бы и некатоликам; ибо всякий, приявший крещение, принадлежит более или менее — я не могу изъяснять здесь в подробности почему — принадлежит, говорю, более или менее папе».

«наместника божия» с мечом в руке и с ругательным обличением, — все эти «грешники и погибшие», которые все до единого были прокляты в свое время на всех возможных соборах, — все они теперь опять уже дети папы и, будь лишь всего только крещены, уже снова имеют ему — а стало быть, право на его отеческое заступничество за них перед монархами и сильными мира сего! Действительно широкий ю взгляд, ибо давно ли еретик не только не мог считаться в глазах римской церкви христианином, но даже был хуже язычника? И такие мысли возвещает сам папа, непогрешимый посредник между богом, и человечеством! Надо отдать справедливость — мысль величавая и — бесспорно Она заявляет о каком-то неслыханном расширении взгляда римского католичества, намекает на новые горизонты, на новые пути действий, на какие-то новые намерения в будущем. Весьма важно и то, что мысль эта заявлена так резко и окончательно, и в таком важнейшем документе, могущественнейшему государю, представителю протестант- го ства и по своей вере противнику католичества. Эта новая претензия владыки римской церкви, высказанная при таких обстоятельствах, становится любопытным историческим фактом, — особенно ввиду грядущего, ввиду будущего Европы, в наше время более чем когда-нибудь неизвестного и более чем когда-нибудь убегающего от человеческих соображений.

Протестант-император ответил резко и законченно и с чрезвычайным достоинством на новую претензию «владыки церкви». Он прямо напоминает ему, что «евангелическая вера, которую, как известно вашему святейшеству, я исповедую наравне с моими предками и большинством моих подданных, не позволяет нам признавать в наших отношениях к богу иного посредника, кроме господа нашего Иисуса Христа». Тем не менее папа, конечно, должен чувствовать себя на более твердой почве, чем на какой предполагает его император германский. Папа слишком знает (а Рим давно уже ожидает того), что очень, очень многие из этих гордых людей, отвергнувших когда-то «посредничество» папы, о котором говорит император Вильгельм, и признавшие руководством своим в деле веры лишь одну свою совесть, давно уже тяготятся этой свободой своей как бременем. Рим знает, что трех веков опыта достаточно было многим из этих «еретиков», чтоб одуматься; что иные робкие и (главное) чистые сердцем во всей протестантской Европе (в Англии, например) далеко не прочь воротиться к «посреднику», —особенно ввиду тех путей, которые указывают этому робкому стаду их сильные братья, гордые умы, представители силы и интеллигенции — люди науки, богословы-атеисты, христианские священники, гласно не признающие божественности Иисуса Христа и оправданные в этом правительством, государственные люди, уединяющие и исключающие религию как зло, принимающие против нее меры и в наше время повсеместно и с какой-то тревогой обороняющие от нее свои государства, как от язвы или напасти. Рим предчувствует возможное постепенное возвращение отторгшихся и — изменяет программу, заявляет о новых путях, о новых взглядах своих, которые могут поразить умы. Мы подумали, что имеем некоторое право вывести из этих новых фактов, что римская церковь и глава ее не только не считают себя сколько-нибудь обессиленными после потери Рима и светского владычества, но даже питают замыслы еще более самонадеянные, чем когда-нибудь, и готовятся жить самою обильною жизнию в будущем.

посещении восторженно, как о величайшем политическом событии. Не описываем подробностей приема в Вене августейших гостей, обедов, парадных представлений в театре, охоты в Лаинцском зверинце и проч. Но вот, однако же, весьма замечательные тосты, провозглашенные за обедом обоими императорами. Выписываем телеграмму:

«Вена, 9-го (21-го октября), ночью. На сегодняшнем парадном обеде во дворце император Франц-Иосиф провозгласил следующий тост: „Так как мое задушевное желание приветствовать в Вене императора Вильгельма во время всемирной выставки исполнилось, то я с радостью провозглашаю тост за его здоровье!"-Император Вильгельм в своем ответе благодарил как за сердечное приветствие, сказанное императором Францем-Иосифом, так и за радушный прием, оказанный его супруге и детям в Вене. При этом император Вильгельм выразил удовольствие, что свидание в Берлине в прош- лом году между императорами русским и австрийским повторилось вновь в нынешнем году в Вене во время всемирной выставки. В заключение император Вильгельм сказал: „Мысли, которыми мы обменялись в то время между собою и с которыми в настоящее время вполне согласились, составляют ручательство за мир Европы и благосостояние наших народов. Пью за здравие императора австрийского и короля венгерского, моего высокого друга!"»

Телеграмма эта не нуждается в объяснениях; важное значение слов, сказанных императором германским, выступает само собою. Но вот, кстати, отзыв «Провинциальной корреспонденции», официозной

«Император желает снова заявить этою поездкой, какую высокую цену он придает добрым отношениям с австрийским императорским домом и австро-венгерской монархией, как лично, так и в интересах общеевропейской политики. Начавшееся в прошлом году сближение между монархом российским и австрийским упрочено нынешним летом в Вене; заключенный между тремя императорами союз, имеющий целью охранение европейского мира, расширен вследствие недавнего посещения королем итальянским Вены и Берлина. Свидание императоров германского и австрийского в Вене может быть признано крупным действием в заключении того обширного союза, который должен обеспечить Европе мир и предотвратить новые потрясения. . .»

11-го (23-го) октября император Вильгельм выехал из Вены.

Во Франции напряжение дел достигло, как кажется, последней степени. С тех пор как Тьер воротился в Париж и стал во главе оппозиции легитимистам, вся либеральная партия во всей Франции как бы воскресла и с чрезвычайной энергией стала готовиться к предстоящему бою. Многие из членов левого центра Собрания,  республиканцев. Бесчисленные заявления, подписи, протесты, письма со всех сторон свидетельствуют о глубоком негодовании нации против заговора легитимистов, а вместе с тем и о повсеместном страхе. Все заявляют себя республиканцами. Это не значит, что французы так вдруг пожелали теперь республики, а значит лишь то, как испугались они восстановления «законной монархии». Теперь уже все пони- «умеренные» не осилят легитимистов и дадут им восторжествовать, то в следующую и ожидаемую засим революцию вряд ли уже будет возможно восстановление партии умеренных во главе правительства, как уже проигравших раз свое дело. И потому в обществе в настоящую минуту почти панический страх. Всего более возбуждает негодование возмутительный факт олигархии Национального собрания над всей страною. Все давно убедились (ибо факты слишком ясны), что Национальное собрание, выбранное около трех лет назад при совершенно особенных обстоятельствах, в самое тяжелое и эксцентрическое время, давно уже перестало выражать собою истинную волю страны, а стало быть, власть его в настоящее время — одно злоупотребление. Призывом графа Шамборского, благодаря упрямству нескольких крикунов и безумцев, клерикалов и «антиквариев», Собрание оскорбляет нацию и ввергает всех здравомыслящих людей в удивление, ввиду полной возможности такого глупого факта, что несколько своевольных людей, против воли всей Франции, могут, и даже имеют право, навязать ей ненавистный образ правления, а вслед за ним и столько неисчислимых бедствий совершенно безнаказанно. Предположение же о неизбежности революции вслед за провозглашением Генриха V, к несчастью, имеет полное основание. Не говоря уже о гневе страны, одно то, что легитимисты в случае торжества своего непременно начнут с белого террора, ускорит падение их, а вслед за тем, конечно, неминуема и революция. Легитимисты даже Тьеру грозят заключением или ссылкою в Кайенну. Ничего не может быть возмутительнее их логики в настоящую минуту. Каждое заявление нации в пользу республики, и вообще против их намерений, не только не образумливает их, но приводит лишь в бешенство: «Давно бы надо провозгласить монархию, — говорят они, — еще немного и увидите, что вся Франция выскажется против нас, а потому надо спешить и провозгласить монархию!» Значит, мысль, что они идут против воли большинства нации, не только не смущает их, но, напротив, придает им еще более настойчивости в преследовании их незаконного предприятия. Какого же спокойствия может ожидать Франция от таких людей? Депутация к графу Шамборскому, отправленная к нему в Зальцбург (теперешняя его резиденция) и о которой мы извещали наших читателей в 41 № «Гражданина», уже воротилась, — говорят, с полным успехом: он будто бы на всё согласился — на конституцию, на знамя, на «дорогие всем французам учреждения» и т. д. Вслед за тем колебавшиеся еще члены правого центра окончательно и восторженно примкнули к общему союзу легитимистов. Однако, вникнув несколько внимательнее в эти известия, никак нельзя заключить, что граф Шамборский даже и на этот (последний) раз высказался определенно и окончательно об «уступках»; напротив, вероятнее (по другим известиям), что окончательное слово об уступках он по-прежнему оставляет за собой в Париже, уже после провозглашения его королем. Тем не менее легитимисты торжествуют, и союз их действительно теснее, чем когда-нибудь. По последним телеграммам, ничего, однако же, не решено о созыве Национального собрания ранее срока, как уверяли еще так недавно. Впрочем, срок и без того близок. Вся судьба Франции висит на волоске. Через две недели мы можем услышать про удивительные вещи.

«старый маршал» высказался: он будто бы объявил себя окончательно послушным и покорным слугою большинства Собрания. В случае провозглашения короля хочет будто бы тотчас же удалиться с своего места, посадив на него, в ожидании въезда Генриха V, генерала Ладмиро. Всё это, конечно, лишь слухи...

Известия из несчастной Испании получаются самые сбивчивые и неточные. Войска Дон Карлоеа, по сведениям из Мадрида, столько раз разбитые и уничтоженные, держатся, по-видимому, крепче прежнего. По крайней мере, главнокомандующий правительства генерал Морионес (по одному известию) требует для успешного действия против карлистов десяти тысяч человек подкрепления! На юге мятежные эскадры разъезжают безнаказанно, выдерживают битвы с кораблями правительства и, по последней телеграмме, картагенские разбойничьи суда готовятся бомбардировать Валенсию, тоже из грабежа, как и Аликанте, и тоже под пассивным наблюдением эскадр французской и английской. Блокаду Картагены с сухого пути правительство всё еще не в состоянии усилить ни на одного солдата. Блокируют всё те же 00 человек жалкого войска, беспрерывно перебегающего к бунтовщикам. Трудно представить, чем это может кончиться. Может быть, Дон Карлос тоже питает надежды на воцарение Генриха V.