<22 октября 1873 г.>
С месяц тому назад во Франции, в Трианоне, начался процесс маршала Базена. Несмотря на «горячее» время и на близкую возможность огромных политических перемен и потрясений в судьбах всей Франции, процесс маршала Базена не теряет ю своего интереса во внимании французов и всей Европы; даже возбуждает всё более и более любопытства. На общественной сцене в ярких образах развертывается вновь картина столь недавнего рокового для французов прошлого — почти фантастическое начало страшной войны, быстрое, неслыханное падение династии, политически первенствовавшей в Европе; затем все эти неразъяснимые до сих пор загадки, колебания людей, разъединение, интриги — в ту минуту, когда Франция звала к себе всех на помощь. Если б французы были в состоянии теперь, в такое для них всех горячее «процессе Базена», столь ярко обнаружившем, даже и теперь, в самом начале своем, ту главную роковую язву, от которой изнемогает так давно уже Франция...
Маршал Базен предан суду за то, что, затворившись в первоклассной крепости Мец, с огромной армией, со всем надлежащим военным багажом и имея совершенно достаточный провиант еще на значительное время, сдал немцам всю свою армию, не только не выдержав приступа (немцы даже и не осаждали крепость, а только облегали ее), как предписано военными законами для всех армий в свете, но быв даже в слишком благоприятном положении для отвлечения и ослабления наступавших на Францию неприятельских сил. Он сдал армию с оружием, с багажом, с знаменами, которых нарочно не истребил, бевсякого сомнения, по требованию немцев и, очевидно, имев с ними тайные и особые переговоры, до военного дела не относящиеся. Вот сущность обвинения. На суде, конечно, многое разъяснится, но многое, без сомнения, так и останется тайною, пока не разъяснит история. Окончательно маршал обвиняется в измене — кому? Обратим внимание на этот вопрос. Он любопытен ввиду тепереш- него состояния французов.
При Наполеоне III, в конце его царствования, маршал Базен считался одним из самых способнейших генералов императорской армии. Когда, года полтора назад, стали уж слишком настоятельно говорить и писать о предании его суду, один маршал из сотоварищей его (жаль, что мы забыли, который именно, чуть ли не сам «честный солдат») воскликнул: «Как жаль! II etait pourtant le moins incapable de nous tous!» — то есть «Ведь все-таки он оказался наименее неспособным из нас всех в эту войну!» И вот этот «наименее неспособный» маршал получает командование значительнейшими частями войск в эту столь быстро и столь фантастически открывшуюся войну с пруссаками. Главнокомандующего тогда не было; сам император, не быв военным человеком и отнюдь не называя себя главнокомандующим, распоряжался, однако же, многим и, разумеется, довольно мешал военным действиям, но не в этом была вся беда. Все эти старые генералы, Канробер, Ниель, Бурбаки, Фроссар, Ладмиро и проч., призванные теперь в суд свидетелями, отзываются о Ба-зене с величайшим уважением. Их показания очень интересуют зрителей. Главное, свидетельствуют о необычайной храбрости Ба-зена, например в сражении при Сен-Прива, когда он лично, несмотря на свое предводительство сражением, является в первых рядах между сражающимися, — «хотя он и не понял значения этого сражения», прибавляют иные из маршалов. Понял или не понял, но в этом сражении дошло до того, что за недостатком патронов солдаты принуждены были из своих скорострельных шаспо выпускать в две минуты по одной пуле и целые огромные части войск вступили в сражение уже сутки не евши. Но и не в этом даже заключалась беда, хотя, как известно, беспорядок в снабжении тогдашней французской армии провиантом и оружием удивил Европу. Мы помним одну телеграмму императора Наполеона императрице Евгении в Париж (еще задолго до Седана) с просьбою заказать сколь возможно скорее в Париже две тысячи чугунных котлов. По крайней мере в этой телеграмме еще то было утешительно, что хоть и не было в чем варить пищу, но по крайней мере было что варить, иначе незачем было бы заказывать по телеграфу котлы. Но вот, по показанию маршала Канробера, выходит, что солдаты дрались при Сен-Прива целые сутки не пивши, не евши, не ели и на другой день, а наконец, и на третий... Конечно, к тому времени, может быть, уже пришли котлы из Парижа, но... опоздали, как опоздало у французов всё, сплошь, в этой необыкновенной войне. Опоздал вовремя отступить к Парижу со всеми оставшимися у него после тяжелых поражений войсками и император, что было бы для него если не спасением, то по крайней мере лучшим выходом из тогдашней беды. Но с ним именно случилось то, о чем мы уже упоминали недавно в одном из обозрений наших, говоря о характернейшей и роковой черте его царствования, то есть что, в видах укрепления и укоренения своей династии во Франции, он принужден был во всё время своего владычества предпринимать беспрерывно множество деяний, клонившихся не только не к счастью французов, но даже к явному их несчастью. Таким образом, этот могучий властитель в сущности был и продолжал быть, даже и на престоле, — не французом, а лишь человеком своей партии, лишь главным ее предводителем. Отступление к Парижу, хотя и с разбитою, но всё еще « армиею (а эта армия чрезвычайно помогла бы Франции в последовавшей борьбе), пугало его; он боялся недовольства страны, яотери обаяния, восстания, революции, Парижа и предпочел лучше сдаться при Седане бевсяких условий, предав себя и династию свою великодушию неприятеля. Без сомнения, не всё «ще теперь из того, что было высказано тогда при свидании его с королем прусским, известно истории. Все секреты объяснятся, может быть, еще долго спустя; но невозможно не прийти к> к заключению, что безусловной сдачей своей, император Наполеон III рассчитывал вернее удержать за собою престол. .. А сдавая солдат своих, он, конечно, рассчитывал ослабить тем силы врагов своих, революционеров,.. О Франции человек партии и не подумал.
Не подумал о ней и маршал Базен. Затворившись потом в Меце с весьма значительною армиею, он почти игнорировал правительство Народной обороны, возникшее в Париже тотчас после плена императора. Он предпочел тоже сдаться и тем лишил Францию почти последней ее армии, которая, даже и за- ключенная в Меце, могла бы быть чрезвычайно полезна отечеству — хоть тем, что задерживала перед собой значительную часть сил нашествия. Невозможно представить себе, чтоб, сдаваясь так унизительно и так преждевременно, маршал Базен не заключил тоже каких-нибудь секретных условий с неприятелем, по крайней мере чтоб не взял каких-нибудь обещаний. .. которые, разумеется, не исполнились. Но если б даже и не было их вовсе, то все-таки ясно выходит, что и маршал, лодобно императору своему, предпочел лучше отдать свою армию пруссакам, чем оставаться ее хранителем... в пользу ре- волюции.
«отважно» и, ви димо, намерен лгать еще больше, но отчасти и не скрывает то гдашних своих впечатлений и ощущений. Он прямо говорит, что законного правительства тогда не было и что он не мог считать бывший тогда хаос в Париже за серьезное правительство, — по крайней мере, несомненно таков смысл его слов перед судом. Но «если не существовало для вас правительство, то „la France sxistait" (Франция все-таки существовала еще!)», — воскликнул ему на это герцог Омальский, председатель суда.
И вот точка отправления суда. Эти слова герцога произвели в слушателях и во всей Франции чрезвычайное впечатление. Для виновного же маршала они высказаны, очевидно, чтобы дать ему ясно понять, что судит его, наконец, не партия, не революция, не незаконное какое-нибудь правительство, которое он может, если хочет, и теперь, пожалуй, не признавать, — а Франция, которую он продал за «законное правительство»; отечество, которому он изменил из-за интересов своей партии.
Нельзя никак оправдывать изменника своему отечеству, но — правы ли и те, которые судят этого изменника? — вот на что хотели бы мы указать. Не виноваты ли, напротив, и судьи в главной язве, истощающей организм великой нации, в беде, висящей над нею черною тучей? Понимают ли они эту беду теперь и способны ли ее понять? и не похож ли маршал на того древнего очистительного козла, на которого сваливались грехи всего народа?
В самом деле: что мог он видеть тогда из Меца? Пусть человек партии уступил бы в нем гражданину при виде бедствий отечества и он искренно пожелал бы служить ему: что мог разглядеть он в тогдашнем Париже? Правда, восторжествовавшая 4-го сентября революция назвалась даже и не республикою, а «правительством Народной обороны». Но ставшие во главе его все-таки не могли не вселять в Базена, боевого генерала и хоть и человека партии, но все-таки человека деятельного и энергического, естественного к ним отвращения. Этот бездарный маньяк, генерал Трошю, все эти Гарнье-Пажесы, Жюль-Фавры, хоть и достойные бесспорного уважения как честные люди, но дряхлые, бездарные мумии, оказенившиеся герои-фразеры каждого первого дня каждой парижской революции и — увы! — всё еще не надоедающие парижанам, — вот кто является тогда его соображающему и наблюдающему взгляду из Меца. Но — пусть они бездарны! Пусть всякое дело, к которому ни прикасались они, пока власть имели, и теперь, и в 48 году, сохло и пропадало, но все-таки они граждане, чистые сердцем люди, сыны отечества! Как бы не так. Это только республиканцы. «La republique avant tout, la republique avant la France» («Сначала республика, а потом уж отечество»)—вот их всегдашний девиз! И потому маршал, если б даже и захотел стать гражданином и отрешиться от своей партии, хоть на время, для спасения отечества, все-таки должен бы был примкнуть — не к спасителям отечества, а тоже к людям партии... Но партию эту он ненавидел и, конечно, не мог решиться ей помогать! Спустя немного из этой комически-бездарной группы самозванных правителей отделился тогда один человек и на воздушном шаре перелетел на другой конец Франции. Он своевольно объявил себя военным министром, и вся нация, жаждавшая хоть какого-нибудь правительства, тотчас же объявила его своим диктатором. Он не сконфузился и не поцеремонился и действительно стал диктатором. Этот человек выказал много энергии, он управлял Франциею, создавал войска, экипировал их. Иные теперь обвиняют его, между прочим, за то, что он тратил деньги зря и мог бы за эти деньги в пять раз больше поставить и экипировать войска. Гамбетта может смело ответить своим обвинителям, что если б они были на его месте, то истратили бы, может быть, в пять раз больше его и все-таки не выставили бы ни одного солдата. И вот этот энергический и умный человек, действительно работавший для Франции, с которым не стыдно было работать Базену, все-таки провозглашает: «La гё-publique avant la France!» ' Теперь уже он не скажет того; он хитро и терпеливо ждет своей очереди и, когда надо, с жаром поддерживает сменившего его три года назад великого гражданина Тьера. Но про себя у него все-таки — «La republique avant tout»,1 и все-таки он человек партии прежде всего! (Кажется, этим-то последним качеством он наиболее и дорог республиканцам.)
явились драться за родину и дрались храбро. С изображением богородицы на своем знамени они примкнули к правительству республиканцев и «атеистов». Орлеанские герцоги тоже дрались с неприятелем в рядах новоизбранного французского войска. Но за родину ли дрались они? Теперь несомненно оказалось, что нет. Видя теперешнюю роль их во Франции, заговор их против нее в пользу «законного короля», позволительно заключить, что и три года назад они встрепенулись, предчувствуя наконец добрый шанс и го для своей партии, которая так долго дожидалась его. И действительно они не ошиблись в возможности шанса: они проскочили в огромном числе, при первых же выборах напуганной Франции, в Национальное собрание, а теперь составили в нем свое олигархическое большинство.
Всюду партии! Правда, если даже сложить все эти партии вместе, то общая цифра приверженцев их (кроме разве партии коммунистов) окажется в весьма малом числе сравнительно с числом всех французов. Остальные французы индифферентны. Они точно так же, как и перед появлением Гамбетты в тогдаш- ний роковой год, жаждут диктатора, чтобы он захватил их в <овою власть и обеспечил им жизнь и имущество. Для них девизом известная ихняя пословица: «Chacun pour soi et Dieu pour tous» («Всякий за себя, а бог за остальных»). Но, стало быть, и тут, по этому девизу, как бы всякий человек принадлежит к собственной своей партии и — что может значить для такого человека слово «отечество»?
Вот язва Франции: потеря общей идеи единения, полное ее отсутствие! Говорят про легитимистов, что они стремятся теперь воскресить и укоренить эту идею насильно! Но даже лучшие из них про это вовсе не думают, а думают лишь о торжестве своей партии. Самые же горячие из них думают даже и не о легитимизме. Воцарение графа Шамборского для них —лишь будущее торжество папы и католичества («Union», «Univers»). Это уже партия в партии.
— приверженцем своей партии! И разве не похож он теперь на того древнеиудейского очистительного козла, с которым мы сравнили его?.. Дошло до того, что теперь несомненное преступление в измене отечеству нельзя судить во Франции добросовестно — за неимением судей; ибо все такие же люди партии. .. Осуждая Базена, поймут ли это французы?
Обозрение текущих событий Европы (весьма, впрочем, в последнюю неделю не обильных разнообразием) откладываем до ю следующего №. Упоминаем лишь о кончине саксонского короля Иоанна в Пильнице после продолжительной болезни (удушья) 17 (29) октября. (Родился в 1801 году, вступил на престол в 1854 году.) Как человек, он был глубоко уважаем своими подданными.
<29 октября 1873 г.>
Монархический заговор большинства Национального собрания против Франции разрешился для нее самым худшим образом. Претендент в самую последнюю минуту окончательно отверг трехцветное знамя. Идея о провозглашении его королем пала сама собою, — разумеется, только на время. Но заговорщики Национального собрания тотчас же приступили к новому заговору — продлить свою власть во что бы ни стало и даже вопреки закону. Если им удастся, —а судя по телеграмме из Версаля от 24 октября (5-го ноября), удастся наверно, — то дело примет самый плачевный исход для страны.
В прошедшем отчете нашем («Гражданин», № 42) мы остановились на том, что комитет Шангарнье, то есть постоянный комитет всех фракций правой стороны, испуганный твердостию и стойкостью республиканцев и всей левой стороны Собрания, плотно сомкнувшейся около Тьера, а главное — повсеместными заявлениями из всей Франции о гневе и негодовании страны, возраставшими прогрессивно и дошедшими до некоторых весьма характерных и доселе еще неслыханных особенностей (о которых скажем ниже), решился отрядить в Зальцбург, к претенденту, посольство, чтобы вырвать наконец у него согласие насчет известных уже нашим читателям «уступок». Это посольство доказывало, между' прочим, несмотря на неоднократные заявления монархистов о том, что всё между ними и претендентом улажено окончательно, что, в сущности, ничего еще улажено не было и что эти легкомысленные и торопившиеся безумцы обманывали не только Францию, но даже один другого и даже, может быть, сами себя. В нашем прошлом отчете мы кончили известием, что посланные воротились и донесли комитету, что граф согласен на всё: и на «драгоценные всем французам принципы 89 года», и на конституцию, и даже на трехцветное знамя. Трудно представить, чтобы все эти бойкие господа обманывали самих себя даже и в эту последнюю минуту, но нечто подобное должно было непременно случиться. Но вот вдруг быстро заговорили в Версале и в Париже, что отчет о договоре с претендентом был передан возвратившимся от него посланником неверно, что граф Шамборский ничего не обещал, ничего не уступил. Как только стали подыматься такие слухи — тотчас же встревоженный комитет Шангарнье отправил к графу а Зальцбург опять других доверенных лиц, с просьбою подтвердить всё то, что прежний посланник их Шенелон (вместе с тремя другими лицами) передал комитету о решении его, графа, насчет ю трехцветного знамени; но вместо ожидаемого подтверждения внезапно появилось в газете «Union» письмо самого претендента к Шенелону, в котором он уже окончательно отвергнул возможность какой бы то ни было из тех «уступок», из-за которых до сих пор хлопотал и мучил всю Францию заговор большинства, чтобы сделать хотя сколько-нибудь возможным провозглашение графа Шамборского королем. Комитет Шангарнье немедленно опубликовал в свою очередь отчет о своем заседании, при докладе Шенелона о его переговорах в Зальцбурге. Вот этот отчет, напечатанный в протоколе. Он очень в своем роде характерен.
Во-первых, выходит, что граф Шамборский во всё время переговоров, — и даже еще два года назад, когда к нему ездили (массами) члены Национального собрания еще только, так сказать, в гости, — держал себя перед ними нестерпимо свысока. Граф Парижский при зальцбургском свидании, говорят, не произнес (или не посмел произнести) ни слова о политике или о каких-нибудь условиях. Все же эти рассыльные, Шенелоны и К0, кажется, не смели и сесть перед ним. Понятно, что граф свысока молчал, если посланники не смели даже и заикнуться с ним об условиях. Не посмел заикнуться и Шенелон, даже и в этот последний раз, хотя был послан уже за самым последним словом и в самую горячую минуту, от которой зависела судьба монархии, самого графа, всей Франции и, главное, всего этого яростного и жадного «большинства», взывавшего к претенденту с последним вопросом: быть им или не быть? Прежде всего трепещущий и заискивающий Шенелон почтительнейше объявил графу, который «сделал ему честь удостоить его аудиенцией», что он явился от комитета вовсе не для того, чтобы «сметь предлагать графу какие-нибудь условия», но лишь для того, чтобы, так сказать, «почтительнейше разъяснить положение дел» (буквальные выражения отчета). Граф отвечал ему на это (конечно, самым мягким и приятным голосом), что он «никогда не имел и никогда не будет иметь мелкого честолюбия — искать власти ради власти; но я почту себя счастливым, — прибавил он, — если мне удастся посвятить Франции мои силы и жизнь... Я страдал вдали от нее; ей тоже жилось нехорошо в разлуке со мною. Мы необ». Затем Шенелон принялся, так сказать, скользить, излагая всё то, с чем его послали и в чем так настояельно надо было категорически согласиться. По вопросу о конституции он передал, что комитет желал бы основать свое предложение Собранию о восстановлении монархии на принципе признания королевской власти наследственной и на хартии, «не навязанной королю и не дарованной королем, но которая должна быть обсуждена совместно с королем и Собранием». (Всего удивительнее, что такие основные формулы и определения отлагались, как оказывается теперь, до такой последней минуты! Неужели в самом деле не смели заговорить об этом раньше?) Далее, проскользнув насчет таких, например, вещей, как сохранение гражданских и религиозных прав, равенства перед законом или что законодательная власть будет принадлежать совместно королю и Собранию, Шенелон тотчас же принялся извиняться. «Перечисление означенных прав, — заявил он, — обусловлено, конечно, не недоверием к нему, графу Шамборскому; а излагается единственно лишь для того, чтоб устранить недоумения, могущие ввести в заблуждение общественное мнение». По вопросу о знамени Шенелон пустился еще пуще извиняться и извинять комитет (Шангарнье) в том, что «обстоятельства принудили комитет решиться остановиться на следующей формуле: „Трехцветное знамя сохраняется и может быть изменено не иначе, как по взаимному соглашению между королем и собранием"». (Заметим эту формулу: это значит, что назавтра же после воцарения король с Собранием могут уничтожить трехцветное знамя, обеспечив лишь себе — а это так легко! — всего только какой-нибудь один голос большинства в Собрании. Про Францию и ее согласие при этом и помину не было.) Граф «дозволил (это подлинные слова отчета) мне объясниться с почтительною свободой и удостоил выслушать с самым благосклонным вниманием». При этом не сказал ничего, но «обнаружил желание сохранить неприкосновенными в интересах страны две силы: не-нарушимость своих принципов и независимость своего характера». Впрочем, чтоб смягчить, он «изволил похвалить трехцветное знамя». «Он прибавил, — доносит Шенелон, — что уважает привязанность армии к знамени, обагренному кровью солдат.., у него никогда не было намерения унижать страну и знамя, под которым храбро сражались ее воины». (Еще бы намеренье унижать-то!) Затем граф, по уверению Шенелона, резюмировал свое решение в следующих двух пунктах: 1) граф Шамборский не требует никакой перемены в знамени до тех пор, пока власть не перейдет в его руки, и 2) он предложит Собранию сам решение, совместно с его честью, и которое удовлетворит и народ и Собрание.
С тем, в сущности, и уехал Шенелон. Это-то решение о знамени и находил комитет заговорщиков настолько удовлетворительным и могущим всех успокоить, что решился просить через особую депутацию графа поскорее подтвердить его. Но граф н& подтвердил. Последовал с его стороны важнейший документ во всем этом деле, собственноручное письмо, которым он всё и покончил. Всего письма не приводим, а приводим лишь телеграфическое о нем известие, вполне, впрочем, резюмирующее значение письма. Вот что пишет граф Шенелону: «Так как, несмотря на ваши усилия, недоразумения не прекращаются, то и объявляю, что не отпираюсь ни от чего, не уменьшаю нисколько моих предшествовавших заявлений. Притязания, предъявляемые накануне моего воцарения, дают мне меру позднейших требований. Я не могу согласиться начать восстановительное и могучее царствование делом слабости. Вошло в обычай сопоставлять твердость ю Генриха V с ловкостью Генриха IV, но я желал бы знать, кто осмелился бы посоветовать ему отказаться от знамени Арка и Иври...» «Ослабленный сегодня (пишет граф далее), я сделаюсь бессильным завтра. Дело идет о воссоздании, на его естественных началах, общества, глубоко потрясенного, об энергическом утверждении царства законов. Необходимо возродить благоденствие внутри страны, заключить прочные союзы, особенно не опасаться употреблять силу на службу порядка и справедливости». Далее замечает граф, что граф Парижский не поставлял ему никаких условий и что от маршала Мак-Магона (этого Баярда нашего времени, как замечает граф) тоже не требовали гарантий при избрании в президенты. Франция не может погибнуть (восклицает под конец граф), потому что Христос любит еще. овоих франков, и «когда господь бог решился спасти народ, он блюдет за тем, чтобы скипетр справедливости был дан в руки достаточно сильные, чтобы держать его!»
«одним великодушным человеком стало на свете больше», как и заявили в одном из предыдущих наших обозрений. Отказаться от престола, чтоб не изменить своим принципам, — бесспорно великодушное дело, Но теперь признаемся, — так как уже сам граф высказался, — мы немного другого мнения. Дело в том, что вряд ли претендент в самом деле отказывается царствовать. Это письмо, решившее на время его участь, намекает на иные расчеты. Нам кажется даже, что он никогда не был столь уверен, что взойдет на престол, как теперь. В своей «необходимости для Франции» он убежден более чем когда-нибудь и наверное заключает, что если и отдалится теперь на минутку его воцарение, то для него же будет выгоднее, потому что в конце концов без него не обойдутся и все-таки примут его, но уже не смея предлагать ему условия, со всеми «принципами». В силу партии своей в Национальном собрании он продолжает верить слепо. Он уверяет, что любит Францию, но, кажется, мало собственно о ней думает и, очевидно, смешивает ее с своей партией. Характерно письмо его и в том отношении, что он изъясняет в нем, наконец, и те средства, которыми, по воцарении своем, надеется спасти Францию, Эти средства — строгость, «не бояться употреблять для укоренения спокойствия силу». Признаемся, мы так и подозревали, что средств больше у него нет никаких, когда в одном из обозрений наших задавали себе вопросы: «Чем может надеяться легитимизм спасти Францию и как именно располагает спасти ее?» Наконец, очень странным показался нам и самый тон письма. Пусть Луи Вельо в газете влагает фиктивно в его уста высокие речи. Но самому графу, уже от лица своего и в таких важных документах, неприлично бы, кажется, во всеуслышание говорить, что «я страдал вдали от нее (от Франции), ей тоже жилось нехорошо в разлуке со мною» «уважает привязанность армии к своему знамени, что у него никогда не было намерения унижать страну и знамя, под которым храбро сражались ее воины». Любопытно, как представляет он себе, из своего Зальцбурга, французов, привыкших к своему равенству и которые прочтут теперь и узнают, что сидит где-то человек и милостиво дозволяет им избрать себя во спасителя. Эту детскую уверенность в себе, эту, так сказать, «слепорожденность» в понимании вещей и явлений жалко даже и тревожить. И всё это хочет и претендует спасать Францию! Падение надежд «большинства» Собрания после этого письма чуть не произвело распадения партии. Почти все фракции правой стороны приняли известие с бешенством. Но оказалось, что согласие было быстро восстановлено — и не столько искусством вожаков, сколько силою вещей: ивсех сил сохранить свою олигархическую власть в Собрании «большинству» Собрания показалось выгоднее, чем поссориться. Пока республиканцы, ш собранию не расходиться еще два с половиною года. При этом маршал Мак-Магон вполне оправдал доверие столь верившего в него «большинства». Еще-две недели тому назад он заявил, что если падет большинство Собрания, то удалится с президентства и он. Таким образом,, верность и приверженность его большинству доходит до апофеозы! Не большинству Собрания он служит, а только теперешнему большинству его. Другими словами, собственно Национальное собрание и волю его он ни во что не ставит, ибо если падет теперешнее большинство, то всё же воцарится другое большинство, заместо теперешнего, изображающее волю Собрания, — но тому большинству уже он служить не станет. И это в то время, когда страна (и он знает это) нуждается в нем, ибо он имеет такое влияние на войско! Такая рабская приверженность к своим благодетелям почти трогательна. И вот этот «честный и храбрый солдат», на которого надеялась Франция, оказался всего только человеком партии, и не столько человеком партии, сколько ее прихвостнем. А еще граф Шамборский погладил его по головке и назвал Баярдом! Конечно Баярд, но только с другой стороны.
Всё так и случилось, как рассчитал комитет Шангарнье, 5 ноября (н. ст.) открылись наконец, после длинных вакансий, заседания Национального собрания. Прочитано было послание президента республики. Между прочим, в послании сказано, что «нынешняя исполнительная власть не имеет достаточно живучести и силы. Правительство недостаточно вооружено, чтобы отнять у партий всякую надежду на успех». (А само правительство теперь не партия?) Заявляется также об увлечениях печати, которые развращают дух населения (это после-то бесчисленных и наглейших притеснений печати!), и доказывается необходп-мость муниципальной реформы.
Затем в Национальное собрание внесено было предложение генерала Шангарнье в продлении срока власти маршала Мак-Ма-гона на десять лет. Со стороны правительства прочитан доклад в пользу безотлагательного обсуждения этого предложения. Дю-фор, не восставая против безотлагательности, потребовал отсылки предложения на обсуждение в комиссию рассмотрения конституционных проектов. Правительство с своей стороны настаивало на отсылке предложения Шангарнье в специальную комиссию. Предложение Дюфора, гласит телеграмма, отвергнуто больший-ством 362 голосов против 348.
«большинством» оказалась победа в 14 голосов. Результат в том, что Франция на лет останется в своем неопределенном положении. Ни монархия, ни республика! При изменении муниципальных законов, при угнетении прессы, при неограниченном насилии олигархического большинства Собрания, имеющего в виду монархию, Франции обеспечен и впредь выбор в Национальное собрание таких же интриганов и олигархистов на лет. Обеспечены тоже — постоянная война с республиканцами, происки партий и несомнен-ная революция в будущем. Такой воцарившийся хаос бесспорно хуже воцарения графа Шамборского, ибо граф Шамборский непременно и быстро был бы изгнан и после него еще могла бы воцариться умеренная республика, тогда как теперь, при неизбежной революции в будущем, вряд ли уже будет возможно торжество умеренных.
Правда, французы сильно надеются на послушные штыки преданной Мак-Магону армии, стало быть, и на спокойствие, защиту от коммунистов и проч. В начале нашего отчета мы упомянули о «некоторых весьма характерных и доселе еще неслы-ханных особенностях» в проявлениях недовольства страны и обещали сказать о них ниже. Укажем лишь на одно из этих явлений. Недели две назад некто бригадный генерал Бельмар прислал из Перигё военному министру письмо следующего содержания:
«Г-н министр, я служу тридцать три года под трехцветным знаменем Франции и правительству республики после падения империи. Я не буду служить под белым знаменем и не отдам моей шпаги в распоряжение монархизмического правительства, восстановленного помимо народной воли. Итак, если бы, вопреки ожиданию, нынешнее Национальное собрание восстановило монархию, я почтительнейше прошу вас, г-н министр, уволить меня после такого голосования от вверенной мне вами должности. Генерал Бельмар».
Генерал Бельмар был тотчас же после этого письма выключен из службы. Военный министр немедленно потребовал от начальников дивизий сведений о настроении войск ввиду нынешних обстоятельств, и в присланных к нему донесениях, как уверяют газеты, заявлено, что в армии господствует 'сильное нерас-ю положение к реставрации (то есть, другими словами, к Национальному собранию).
Вот явление бесспорно новое. Никогда еще армия французская не «рассуждала», а только слушалась своего начальства, как и следует хорошей армии, и похвально делала. Для чего генералу Бельмару понадобилось вдруг заявить о том, что он не признает воли Национального собрания в случае воцарения графа Шамборского? Дождался бы факта и благородно бы вышел в отставку, не заявляя и не трубя заранее. Не значит ли это, что армия захотела «сметь свое суждение иметь»? Генерал Бельмар бесспорно хотел подать пример. Итак, пусть французы не очень-то надеются на штыки маршала Мак-Магона и на спокойствие. Если, с одной стороны, власть Мак-Магона, продленная на лет, будет бесспорно началом — уже не цезаризма — а настоящего военного деспотизма (правительства, еще не испытанного Фран-циею в самом чистом его состоянии), то письмо Бельмара — не есть ли начало pronunciamiento. Этого недоставало еще несчастной Франции! Это, однако же, в порядке вещей: военный деспотизм непременно должен вести за собою начало pronunciamiento.
<5 ноября 1873 г.>
«законной монархии». Письмо графа Шамборского считается в Германии как окончательное и уже вековечное устранение всякой дальнейшей попытки легитимистов. Ближайшим образом эта радость немецкой прессы мотивируется тем, что, — как мы уже и развивали это раньше, — воцарение графа Шамборского непременно, рано или поздно, повлекло бы за собой и попытку на восстановление светского владычества папы. И так как не вступить на эту дорогу не могла бы Франция, вместе с восстановлением монархии, то в этом деле несомненно столкнулась бы с Германией, и, может быть, даже с некоторым удовольствием, несмотря на страх перед ужасным риском. Если тем объяснить теперешнее довольство немцев, то всего любопытнее, что в Германии серьезные органы могли серьезно верить не только в мимолетный успех воцарения претендента, но и в прочность этого успеха на дальнейшее время.
Немцы немного слишком верят в успех «крови и железа». Нам кажется, что в настоящий кризис брожения умов и желаний во Франции — иначе не умеем выразиться — насилие в этой стране почти невозможно, ибо некому произвести его. То есть и нашлись бы охотники, и, что всего любопытнее, может быть, нашлось бы там и чрезвычайное большинство, искренно желающее, чтоб над ним (и даже поскорее) произведено было, в видах окончательного утверждения порядка, насилие; но в этой стране, чтобы удалось насилию, мало одной силы и даже согласия самих насилуемых. Необходим авторитет насилию, авторитет хотя бы и ненавидимый, хоть и не настоящий, но несомненный, признание действительной силы за властью. Граф Шамборский такого авторитета не имел, и вряд ли верят в его силу даже многие из его последователей. А потому, — повторяем уже сказанное нами прежде, — он был бы несомненно и быстро изгнан, и такой оборот дела был бы, может быть, полезнее для Франции, чем теперешнее хаотическое ее состояние, — полезнее хоть тем одним, что одной партией стало бы меньше и возможно было бы вновь господство партии умеренных республиканцев.
Некоторые консервативные органы в Германии, наблюдая ра- дость своих либеральных газет о неудаче претендента, как бы не верят в выставляемые либералами мотивы ее, то есть в боязнь вступления Франции иа опасный путь ультрамонтан-ской политики. «Крестовая газета», например, возвестила прямо, что все либералы всего света между собою солидарны; что в радикализме национальности исчезают, а потому и немецкие радикалы радуются за французских, видя их удачу. Такое строгое и угрюмое обличение, может быть, не лишено справедливости. Замечание о всегдашней духовной солидарности радикалов всего мира и о повсеместной силе радикализма сглаживать национальности — довольно верно. Любопытно, что это замечание, как бы с укором и опасением, сделано в той стране, где именно в эту минуту национальные идеи имеют такой огромный успех, где после недавнего торжества над Франциею чувство национального собою довольства дошло чуть не до пошлости, где даже наука начала отзываться чуть не шовинизмом. Неужели правда, что и в Германии уже силен космополитический радикализм? что уже и к ней стучится в двери французское учение — коммунизм? Если Россию, чуть не с самого начала столетия, принято считать у европейских умников за грозный колосс на глиняных ногах (тогда как в сущности, если у нас что особенно здорово и цело, то это именно основание, то есть народ, на котором испокон веку утверждалась и будет утверждаться Россия) — то неужели и к новому германскому колоссу можно уже применить, хоть отчасти, такой же отзыв?
партиям разных оттенков, оттолкнув от себя совершенно партии юнкерскую и католическую. Торжество либералов на выборах оказалось несомненным, и прусское правительство, конечно, может рассчитывать в сейме на большинство. Но любопытен факт, что так называемая клерикальная партия, или, вернее, все недовольные новыми церковными законами, составили довольно сильный союз (в который вошли, например, остатки уже совершенно разбитой старой юнкерской партии, которую еще так недавно, всего несколько лет тому, правительво ство так поддерживало). И если сосчитать подробно все силы союзников в новом выбранном ландтаге, то клерикальная партия может рассчитывать на весьма даже сильное меньшинство. Может образоваться, таким образом, сильная оппозиция. Ландтаг открыт уже с 1-го ноября. В феврале ожидают выборов в германский рейхстаг, и клерикалы надеются на еще больший успех. Правда, в Пруссии правительство не привыкло слишком смущаться оппозициями своих ландтагов и в прежнее время преспокойно распускало их в случае нужды, а само делало свое дело. После же последних великих результатов, которых оно достигло, во неуклонно делая свое дело, обаяние его только увеличилось. Особенно теперь Пруссия любит видеть силу в своем правительстве. По крайней мере, большинство высшей интеллигенции несомненно и во всем на его стороне: так продолжительно обаяние победы!
В прошлом отчете нашем мы говорили, что после падения во Франции всех надежд монархической партии большинство всех фракций правой стороны, ошеломленное сначала известным письмом графа Шамборского, успело, однако же, вновь крепко соединиться и составить новый проект о продлении власти маршала Мак-Магона на лет. Этот проект составлен был чрезвычайно заносчиво и носил на себе печать всей той легкомысленной и необузданной наглости, с которою действовала эта пресловутая «партия борьбы» с самой победы своей, 24 мая, до сих пор. Сначала, сейчас после письма графа Шамборского, на мгновение, возникла было мысль провозгласить которого-нибудь из Орлеанских принцев «наместником короля» и передать ему исполнительную власть. Таким образом Франция все-таки, хотя и без короля, стала бы монархиею. Всего нелепее в этом характернейшем проекте выставляется взгляд этих потерявшихся, но по-прежнему наглых людей на Францию и французов; трудно даже и сообразить, как можно было, хоть что-нибудь понимая, надеяться водворить в стране подобным ничего не разрешающим проектом мир и спокойствие? Уже одна нелепость подобного предложения в другое, более здоровое время должна бы была, кажется, повести за собою полное распадение партии, отвратить от нее здравомыслящих членов Собрания, до сих пор за нею следовавших. Но распадения не произошло, хотя проект исчез сам собою, потому что принцы Орлеанские, люди расчетливые, своего согласия на такую нелепость не дали. Тогда, бросаясь во все стороны, попробовали было пригласить в наместники королевства маршала Мак-Магона, но и маршал отклонил от себя эту честь, выставляя на вид, что нельзя ему быть наместником королевства, в котором нет короля. Таким образом и принуждены были остановиться на мысли о продлении власти маршала как главы правительства на лет, а Собранию не расходиться по крайней мере еще года три. Тут честный маршал, которому, как кажется, с 24 мая власть уже успела понравиться, предложил условия, хотя и благоразумные, ю с одной стороны, но не отличающиеся особенною дальновидностью, с другой, так как в конце концов все-таки Францию продолжали принимать за tabula rasa2 Маршал потребовал, чтоб ему дали особые, определенные гарантии, на всякий случай, и если б, например, и разошлось когда-нибудь, в десять лет, настоящее Собрание и настало на его место другое, а в том обнаружилось бы радикальное большинство, то он, глава правительства, чтоб имел право тотчас же закрыть и распустить Собрание, а сам продолжать владычествовать уже без Собрания, хотя бы целых лет, неограниченно президентствуя и неограниченно восстановляя порядок. (Слишком уж нужно быть военным человеком и надеяться на свои штыки, чтобы выдумать во Франции такой неслыханный еще кунштюк.) И, однако же, проект этой неслыханной еще во Франции военной диктатуры был принят тотчас же всей правой стороной и внесен президентом комитета всех фракций правой стороны, престарелым генералом Шангарнье, в Национальное собрание в первый день его открытия, 5 ноября (н. ст.).
конституционных проектов. Правая сторона настаивала, напротив, на отсылке в новую, специальную комиссию, которую с этою целью и предлагала избрать. Пошли на голоса, и за правой стороной, как уже известно, оказалось большинство в 14 голосов.
свою почву Собрании. Когда (7 ооября) Собрание разделилось на отделения, чтобы выбрать членов этой отвоеванной большинством специальной комиссии для рассмотрения ею проекта Шангарнье, — вдруг, в числе избранных 15 членов, оказалось большинство за девой стороной Собрания. Ремюза, член левого центра, недавно заявивший себя республиканцем, избран был президентом комиссии, в которую вошел как член и Леон Се, предводитель левого центра.
имела перевес), получила победу там, где не думала; а правая сторона, так настаивавшая на специальной комиссии, — уж конечно с целью наивернее обеспечить себе успех, — была именно на этом пути побита.
Все спрашивали и продолжают до сих пор спрашивать: что может означать этот факт? Более ничего, по нашему мнению, что Национальное собрание именно утратило под собой почву, потеряло всякую руководящую нить, и ни одна партия не верит уже в свою силу. С падением идеи непосредственного провозглашения законной монархии легитимисты, бывшие вожаки большинства, остались лишь при одних желаниях, но неприметно для себя тотчас же потеряли руководящую силу для рабски следовавшего до сих пор за ними большинства. Предложение Шангарнье хотя и соединило, по-видимому, вновь большинство, но зато и устранило окончательно прежнюю соединявшую всех идею. В новой же идее соединения тотчас же обнаружился разлад. Крайние, например, роялисты, поддерживая проект Шангарнье, объявили вслух, что хоть Мак-Магон и отказывается от роли королевского наместника, но тем не менее все-таки будет им, так что если б пришлось опять провозглашать короля, то президент Мак-Магон, несмотря на свое десятилетнее избрание, тотчас же обязан уступить ему место. Совсем уже в других мыслях поддерживал проект Шангарнье правый центр, столь согласный доселе с легитимистами; он, например, требует уже теперь, чтобы Мак-Магон провозглашен был не главою государства президентом республики
Таким же образом вслед за двумя крупнейшими фракциями правой стороны разделились и все остальные ее фракции; каждая согласна на продление власти маршала, но каждая в своем смысле и уже при своем собственном взгляде на дело. Фракции затем разбились на кружки, на оттенки, и в конце концов произошло то, что непременно должно было произойти: при наружном единении смысл его оказался утраченным, цели разными, и недавно столь крепкая и единодушная партия большинства, с утратою последней надежды на графа Шамборского, стала невольно расходиться в разные стороны. Естественно, можно ожидать и полнейшего распадения. Таким образом и оказалось, что при брожении и колебании умов многие принадлежавшие, например, к правому центру могли нарочно даже выбрать в специальную комиссию членов левого центра — для вернейшего торжества своих новых желаний и целей. Несомненно произошли и тайные отпадения, измены.
— полное разъединение, ибо и левая сторона, не видя прежних противников, против которых соединилась, несмотря на разномыслие своих фракций, кажется, тоже начала немного расшатываться. По последним известиям, Ремюза и Леон Се, члены специальной комиссии, вступают в переговоры с Мак-Магоном. Без сомнения, комиссия кончит выбором маршала главою государства хоть не на , то на 5 лет, но уже с титулом «президента республики», с провозглашением республики и с условием немедленного рассмотрения конституционных законов, предложенных еще в правитель- ство Тьера.
Образуется тоже в Национальном собрании сильная партия прямого воззвания к народу и всенародного голосования республики. Тьер, более чем когда-нибудь уверенный в победе, говорит всем окружающим его: «Требуйте распущения Собрания и воззвания к народу».
монархию, то вотировать против с республиканцами. Если же республиканцы станут провозглашать республику — то примкнуть опять к монархистам; в сущности, помешать и тем и другим. Но мысль о воззвании к народу, которой они первоначальные представители, увлекла их, и в большинстве своем, хотя и очень осторожно, они примыкают к республиканцам.
б «честный человек» не выказал себя во всей этой жалкой комедии монархистов, не пощадив даже своего высокого сана, таким жалким приверженцем партии. Франция взирала бы на него теперь с большей надеждой и с большим уважением, а в Собрании, может быть, оказалось бы более единения вследствие веры в его честное желание быть полезным отечеству. Урок «честному человеку».
В результате — возрастающее разъединение партий и всё более и более нарастающее раздражение страны.
Несколько дней тому назад телеграфировалось из Байонны об окончательной победе Дон Карлоса над войсками мадридского правительства и о взятии в плен Морионеса, главнокомандующего правительства. На днях же из Мадрида телеграфировали, напротив, о большой победе Морионеса над карлистами. Ни то, ни другое известие пока еще не подтвердилось с надлежащею достоверностью.
Пишут тоже из Мадрида об ожидаемой с часу на час сдаче Картагены. Тогда правительство уничтожило бы главный пункт южного мятежа. Но и Картагена пока еще не сдалась...
1 «Сначала республика, потом Франция!» {франц.). ? «Республика прежде всего»
2 (лат.).