Иностранные события.
Страница 4

Ультрамонтанская партия не дремлет тоже и во вновь открывшемся прусском ландтаге, как и упоминали уже мы в «Гражданине», в прошлом 45 №, в нашем перечне иностранных событий. Как уже замечали мы и прежде, политика ультрамонтанов всё более и более вступает на дорогу демократическую. Они уже успели, например, внести в палату два проекта новых законов: о введении впредь при выборе членов парламента всеобщей подачи голосов и об отмене штемпельной пошлины с газет. С другой стороны, в высшей степени характерна и замечательна депеша из Берлина от 13-го ноября, напечатанная в газете «Times»:  

«Император, имея в виду, com католических общин лишены в настоящее время духовных пастырей (Ш — конечно вследствие строгих мер правительства, преследующего ультрамонтанские стремления немецкого католичества), изъявил после продолжительного колебания согласие на вне сение проекта закона о введении обязательного гражданского брака и на ве дение метрических книг гражданскими властями. Закон этот чрезвычайно важен, особенно в Германии, где""образованные классы, одинаково незави симые как от католической, так~и от протестантской церкви, придерживались до сих пор религиозных обрядов при совершении браков, крестин и похорон главным образом потому, что это предписывалось законом. Как скоро брак сделается чисто гражданскою формальностью, явится необходимость и в уч реждении кладбищ, открытых для всех без различия вероисповеданий, потому что священники откажутся хоронить лиц, живших в брачном союзе, не освященном церковью. Фактически кладбища уже и теперь утрачивают свой исключительный характер, так как, несмотря на протесты священников, „старокатоликов" хоронят, при содействии полиции, внутри кладбищен ской ограды. Новый закон будет иметь значение еще в том отношении, что поощрит заключение браков между христианами и евреями, а известно, что последние составляют в Германии многочисленный и весьма влиятельный класс. . .»

Известие о подобном проекте закона, на который дал свое согласие благочестивый германский император, всего более замечательно тем, что рисует перед нами ту железную непреклонность, с которою настоящая прусская политика преследует уль-трамонтанское движение в империи. Важность нового проекта закона заявляет и о важности тех опасений, с которыми правительство смотрит на своего врага, и о тех размерах, которые придает ему. Но, очищая ниву от плевел, не вырвать бы и пшеницы. Религиозный индифферентизм и без того не нуждается в наше время в поощрении. Замечательно и то, что религиозный либе- рализм, индифферентизм и, наконец, атеизм всегда и во все века и времена были болезнями сословий высших, аристократических. Ультрамонтаны же, сколько заметно по крайней мере по некоторым признакам, после векового высокомерного отчуждения своего от народа обращаются теперь, по крайней мере в Германии, к демократической политике. Довольно странная перетасовка ролей, свидетельствующая о некоторой тонкости взгляда со стороны новейших римско-католиков...

Специальная комиссия из 15 членов, назначенная версальским Национальным собранием для рассмотрения проекта Шангарнье о продлении президентской власти маршала Мак-Магона и в которой, как мы уже говорили, столь неожиданно оказалось большинство за республиканцами, кончила свои занятия и внесла свой доклад в Собрание 4(16) ноября. Докладчиком был Лабуле. ^w Трудно представить себе более умеренный, более примирительный и более основательный (имея в виду обстоятельства, в которых находилась комиссия) проект, которым либеральное большинство комиссии заменило проект Шангарнье.

«Продление на лет полномочий главы"¹ исполнительной власти, — докладывал собранию Лабуле, — в стране, где общественные власти еще не организованы и пределы полномочий их не определены, представляется фактом беспримерным в истории законодательства. Факт этот вызывает многие сомнения, которые могут быть разрешены только путем гипотез, не имеющих под собой прочного основания. . . Меньшинство комиссии (№: 7 человек монархистов), — продолжал Лабуле, — одушевляемое желанием безотлагательно установить власть, которая стояла бы выше всех партий, решило, что можно теперь же продлить полномочия главы госу дарства, отложив определение пределов и организацию этих полномочий; большинство же, напротив того, не признало возможным безусловно про длить власть, размеры которой не определены, в той уверенности, что вне конституционных гарантий всякая власть, какова бы ни была умеренность того, кто облечен ею, представляется более или менее" замаскированною диктатурой. Франция нуждается совсем не в таком правительстве. . .»

Вот вступительные слова доклада Лабуле; тем не менее комиссия принуждена была принять заключение именно в смысле того правительства, «в котором не нуждается Франция».

В самом деле, трудно представить более бессмысленное положение, как то, в котором находилась эта странная комиссия. Она должна была утвердить власть почти неограниченную в стране, которая хоть и называется республикой (на титул «президента республики» согласилась наконец и правая сторона, и меньшинство комиссии), но в то же время совершенно не имеет ни одного органического закона, который бы определял эту республику, давал ей хоть какую-нибудь форму и таким образом хоть сколько- нибудь определял бы тот смысл и то значение, тот размер и ту силу власти, которые могло бы иметь ее правительство. Подтверждается власть президента — что эта республика есть республика. Насчет же вопроса, возникшего в комиссии с первого же ее заседания: «Имеет ли полное право теперешнее Национальное собрание назначать президента далее срока своих полномочий?»— комиссия сочла даже излишним и озабочиваться. Несмотря на предыдущие примеры и постановления самого Собрания, разрешавшего этот вопрос отрицательно, комиссия нашла себя вынужденною разрешить вопрос на этот раз утвердительно.

«Назначение маршала Мак-Магона президентом законно организованной республики, —заключил Лабуле перед Собранием, —_tпризнано нами единственным средством обеспечить его власть; но возможно ли продлить полномочия президента, не зная, какой срок положат им органические законы? В атом кроется^почти непреодолимое затруднение, и большинство комиссии глубоко сожалеет ojtom, что палата отвергла благоразумное предложение касательно^одновременного^обсуждения конституционных законов ю и вопроса о продленииполномочий.^Если мы не остановились перед этим затруднением, так^только потому.^что мыпоставлены в положение, из ко-торогонадовыйти во что бы ни стало. . .» ""

«во что бы ни стало», и представлен был большинством комиссии, в виде поправки проекта Шангарнье, следующий законопроект.

Статья 1.

Статья 2. Он будет пользоваться этой властью в ее настоящих условиях до утверждения конституционных законов.

Статья 3. Постановление, заключающееся в 1-й статье, будет внесено в органические законы и получит конституционный характер только после голосования этих законов.

Три дня спустя по обнародовании настоящего за кона будет назначена, по выбору отделений палаты, комиссия из тридцати членов для рассмотрения конституционных законов, представленных Национальному собранию 19-го и -го мая 1873 г.  

Здесь важнее всех статьи 3 и 4. Статьею 3 прямо отнимается от проекта-закона о полномочии власти его органический, конституционный характер до времени голосования органических законов республики.

В статье же 4 большинство комиссии определяет порядок выбора тех -ти членов, из которых долженствует состоять будущая комиссия, имеющая быть выбранною Собранием для рассмотрения пресловутых (тьеровских) конституционных законов, представленных еще мая и которые до сих пор, с низвержением Тьера, лежали без рассмотрения. Комиссия 15-ти предлагает выбрать эту комиссию -ти «отделениями Собрания» (надеясь опять на либеральное большинство), тогда как противупо-ложный проект (меньшинства комиссии) предлагает выборы общие, всем Собранием.

«Нельзя представить себе более умеренного по своему характеру предложения, чем то, каким комиссия пятнадцати заменила проект Шангарнье, — говорит газета «Times». — Достоинство и власть маршала тщательно ограждены. Самый знаменитый генерал, самый опытный государственный деятель, самый уважаемый патриот могли бы быть довольны предложениями либералов, и, по нашим конституционным понятиям, мы готовы утверждать, что они не могли бы и желать большего...»

И, однако, маршал Мак-Магон не только пожелал большего, но даже обиделся. Тотчас же после доклада Лабуле он адресовал Национальному собранию свое послание. «В ту минуту, когда начинаются прения о продлении моих полномочий, — писал маршал, — я считаю нужным высказаться о том, какого рода условия я считаю при этом желательными. Франция, требующая твердости и устойчивости государственной власти, не могла бы удовлетвориться правительством, существование которого в самом начале было бы обусловлено оговорками, ставящими в зависимость от принятия или непринятия конституционных законов. При этом пришлось бы через несколько дней переделать то, что было решено нынче... Я вполне понимаю благонамеренные стремления лиц (N3: то есть монархических членов комиссии), предложивших продление моей власти на лет, для того чтоб дать более широкий простор развитию общественной деятельности. Но по зрелом размышлении я убедился, что семилетний срок более отвечал бы размеру сил, которые я мог бы посвятить служению моей родине. Власть, которая будет мне вверена, я посвящу охране консервативных начал, ибо я убежден, что большинство страны одобряет эти начала».

Комиссия пятнадцати взяла это послание на рассмотрение, но не отказалась от первоначального своего заключения и не изменила представленного ею законопроекта. Затем, в ночное заседание 8-го (-го) ноября, всё произошло как по-писаному: проект большинства комиссии 15-ти был отвергнут Собранием, принят же на его место проект меньшинства комиссии, представленный Депером. Министр, герцог Брольи, произнес речь, в которой защищал образ действий правительства и не соглашался допустить 3-й параграф законопроекта большинства комиссии, так как им выражается недоверие к словам маршала Мак-Магона, заявившего, что он желает установления конституционных законов. Собрание большинством 378 голосов против 3 утвердило проект Депера с установлением власти маршала Мак-Магона на 7 лет и с выбором будущей комиссии тридцати не «отделениями» Собрания, а по спискам, в общем собрании палаты.

Таким образом, повторяя уже сказанное нами прежде, с Францией случилось самое худшее из того, чего могла бы она ожидать себе при теперешних обстоятельствах! Ни монархия, ни республика, и самое неопределенное положение власти! Виден на ярком примере весь политический смысл ее правителей: маршал отвергает именно то, что могло бы упрочить его власть, придав ей органический характер, и надеется на одно лишь диктаторство, то есть на произвол своей личной власти. — беспредельной диктатуре. Что бы ни совершил теперь маршал преступного я гворй политической деятельности, он на всё может ответить: «Гпр тот закон, который мог^бы меня ограничить или что-нибудь мнр указать?» Он называется президентом республики, а между тем он послушный слуга большинства, слишком не скрывающего своих ультрамонархических намерений. Он требует такой страшной диктатуры, чтоб «водворить порядок и смирить партии», а между тем кто более нарушал порядок и кто более походит на партию, как не то большинство, которому он служит? Могут ли, наконец, успокоиться французы теперь, когда никто не может решить даже такой вопрос: «Чья власть теперь выше — Собрания или президента?» В самом деле: в случае несогласий подобный вопрос мог бы разрешиться теперь лишь насилием. Во всем этом деле, наконец, во всей этой интриге, явилась какая-то жажда беззаконности; маршалу Мак-Магону именно скорее нравится его диктаторское самовластие, чем власть, строго определенная законами. Произойдет именно то, против чего намерен вооружиться маршал, то есть откроется поле для всевозможных интриг и по- ложение Франции станет невыносимым. Во всяком случае наступило начало военного деспотизма... И трудно представить себе, что может еще ожидать Францию на этом новом для нее поприще!

<17 декабря 1873 г.>

Наконец от 12(24) декабря получено из Берлина сколько-нибудь удовлетворительное известие об улучшении здоровья императора германского. Телеграмма сообщает:

«В „Имперском указателе" извещают, что катар императора Вильгельма идет нормальным образом. Связанное с катаром расстройство организма ° заметно ослабевает. Сегодня император Вильгельм весь день провел не в постели».

Одна характерная телеграмма из Парижа от 11 (23) декабря, несмотря на то что заключает в себе всего только слово одного частного и довольно неизвестного лица, облетела, однако же, все газеты Европы и замечена всеми. Вот эта телеграмма:

«Вчера друзьями мира был дан банкет в честь сэра Генри Ричарда, который, объясняя свое предложение о международном посредничестве, сказал, между прочим, что „ни одна идея не осуществляется без покровительства Франции, влияние которой не имеет себе равного, язык'и литература которой ". . .»

В этих словах всё дело в том, что Франция (несмотря на унижение свое) всё еще первенствующая нация, «влияние которой не имеет себе равного». Слова, жадно подхваченные и выставленные в Париже «униженными» французами, были тотчас же отмечены торжествующими соперниками в Германии, а затем и всею Европой, и, уж конечно, многими встречены с вопросительной складкой в лице и с «покиванием голов». По-нашему, в отзыве сэр Ричарда что ни слово, то правда. Мы совершенно разделяем мнение одного русского профессора (о котором, конечно, французы не знают), провозгласившего с университетской кафедры (N3: в царствование покойного государя), что французы суть нация гениальная по преимуществу, — одна из тех наций, которые, так сказать, царят над человечеством своим влиянием, и что Франция и ее влияние в Европе весьма можно сравнить с Афинами древнего мира и с их влиянием на древнюю цивилизацию. Это сравнение с Афинами, хотя, может быть, и не совсем твердое, очень, однако же, привлекательно и очень нравится. Так или этак, но дело в том, что теперь даже в самом Париже такие отзывы, как отзыв сэр Ричарда, считаются чрезвычайными и любопытными; а давно ли было время, когда подобные слова остались бы решительно незамеченными во Франции, почлись бы должною данью, необходимостью, чем-то вроде sine qua поп, о котором и упоминать не стоит!

Гениальная нация, наследовавшая древний мир и 15 веков стоявшая во главе романских племен Европы, а в последние века имевшая неоспоримое первенствующее влияние и на все племена Европы, почти тому век назад утратила ту живую силу, которая двигала и питала ее столько столетий! Эта живая сила заключалась в преимущественном представительстве Франциею европейского католицизма почти с самых первых времен христианства на западе Европы. (Представительство это можно бы отчасти сравнить с тем представительством восточного католического (православного) христианства, к которому готовилась (а отчасти уж и была представительницею которого) Россия вплоть до пришествия императора Петра.) Но в конце XVIII столетия совершенно разорвав, и сознательно и жизненно, с износившеюся (не по вине Франции) католическою идеей, дававшей ей живую жизнь в продоля:ение стольких веков, Франция (передовая, по крайней мере, интеллигентная) в восторженном исступлении провозгласила себя на весь мир обновительницею человечества на новых началах, главною их носительницею и хранительницею. «Все, все придете ко мне!» — взывала она в пифическом упоении. Эти новые начала, новые и самостоятельные начала человеческих будущих обществ, сами из себя исходящие и сами в себе живую силу почерпающие, были уже известные европейскому человечеству начала выработанной им цивилизации — то есть наука, государство и мечта о справедливости, основанной единственно на законах разума. Франция лишь провозгласила самостоятельность этих начал революционерно, то есть полнейшую независимость их от религии, а вместе с ней и от всяких преданий. Это делалось еще в первый раз в жизни человечества, и в этом состояла сущность французской революции.

Европы, рассматривать революционные начала, сто лет уже провозглашенные Францией во главе Европы, и обсуждать их по существу. Мы хотели только заметить, что никогда еще Франция, взяв столько на плеча свои для себя и для человечества (хотя и не могла от того отказаться, если б и хотела), не была так придавлена своим бременем, как в это последнее, уже завершающееся столетие своей истории, ю Бремя это оказалось гениальному народу совершенно не по силам, и предводительница человечества принуждена была сознаться после последних несчастий своих устами лучших своих представителей, что начало живой жизни утрачено ею чуть не совсем, источник иссяк и иссох. В настоящую минуту гениальный народ представляет собою странное зрелище и сам понимает это. Характер его в том, что интеллигентная и владычествующая политически часть этой нации удалилась в самосохранение, сознательно и уныло отреклась чуть не от всех так восторженно провозглашенных идей и без веры, но со страхом за свое бытие, го влекущим за собою деспотизм и насилие, следит, как полицейский, за остальною частью нации, богатой верою в обновление и воскресение свое на новых началах будущего общества и бедной, нищей благами жизни, долго терпевшей, а потому готовой, как голодный пес, броситься на счастливых братьев своих и растерзать их. Расстреляв Бабёфа, первого человека, сказавшего еще 80 лет назад пламенным первым революционерам, что вся их революция без сущности дела есть не обновление общества на новых началах, а лишь победа одного могучего класса общества над другим на основании: otes-toi de la que je m'y mette,¹ — рас- стреляв этого первого досадного грубияна, предводители республики и революции, стали видеть мало-помалу, чем далее, тем яснее, что вся жизнь Франции всё более и более обращается в какой-то ложный мираж, в какую-то фантастическую картину и утрачивает всякое значение чего-нибудь живого и необходимого. Все эти периоды — Первой империи, Реставрации, буржуазного царства при Орлеанах, Второй империи и т. д. — всё это было как бы скорее мираж, чем действительность; каждое из этих явлений совершенно как бы могло и не быть, и великая нация в высшей степени могла бы обойтись без его необходимости. ₄о Ничего существенного не дала и не влила вся эта проходящая фантасмагория в душу великой нации, постоянно жаждущей живой жизни. Наконец, последняя катастрофа страшной войны, тоже столь фантастической и ненужной,  — эта катастрофа как бы сказала каждому французу: «Смотри, как ты был беден, и слеп, и нищ, и наг, и ничтожен в фантастичном и миражном существовании твоем, — и это вот уже столетие!»

Переживет ли гениальная нация под бременем, которое взяла на себя век назад и которое должна же она донести до конца, свой гений или сохранит его? — вот вопрос! Устоит ли ее гений в таких истязаниях? Не рухнет ли, напротив, всё, и уже какой-нибудь новой гениальной нации предназначено будет богом вести западное человечество? — всё это вопросы, разумеется, праздные ю с точки зрения благоразумных и деловых людей. Тем не менее много сердец и умов стояли и стоят над этими вопросами во всей Европе давно и непрерывно. В этом роковом вопросе о жизни и смерти Франции, о воскресении или угашении ее великого и симпатичного человечеству гения, может быть, заключается вопрос о жизни и смерти всего европейского человечества, что бы там ни сказали на это недавние победители Франции — немцы. Может ли быть Европа без Франции? — этот вопрос для многих даже и теперь немыслим, и вовсе не для одних только праздных умов, недостойных практического нашего века. И однако, поста-го вив вопрос и, разумеется, оставляя его бевсякого разрешения, скажем мимоходом, в качестве репортера настоящей минуты, что есть некоторые признаки и явления, свидетельствующие о том, что гениальная нация хочет жить ивсех сил и что из этого может выйти, даже и не в весьма отдаленном будущем, очень много хлопот Европе...

Неделю назад случилось в этом смысле во Франции весьма эксцентрическое приключение, отчасти даже рассмешившее кое-кого из важных людей в Европе, потому что, действительно, приключение на капельку и комическое, но от которого наверно очень многие из самых солидных умов Германии нахмурили лбы. Теперь во Франции, в Национальном собрании, идет пересмотр и утверждение государственного бюджета на будущий год. Заметим в скобках, что, против обыкновения, во французском Национальном собрании на этот раз и правительство и правая сторона весьма сочувственно отнеслись к предложенной прибавке к бюджету министерства народного просвещения. Но, по обыкновению как Франции, так и всех парламентов Европы, бюджеты военного министерства всегда подвергаются наибольшим атакам оппозиций. Всегда являются в палатах представители прогресса, гуман-4о ности и либерализма, которые только и ждут появления военных министров с их требованиями (правда, всегда неумеренно огромными, в противуположность, например, бюджетам министерств просвещения всех стран Европы, всегда до отвращения крошечными), чтобы напасть на них почти лично. Начинаются жестокие упреки за огромность требований, за их непроизводительность, непрогрессивность, бесполезность для нации. Сами министры обвиняются чуть ли не в кровожадности, и так как все правительства Европы действительно обременяют ежегодно свои государства новыми займами по поводу военных бюджетов, то и переживают иногда во время прений о бюджете довольно неприятные и даже трудные минуты, и так почти во всеобщем обыкновении. И вдруг во Франции на этот раз, и в первый еще раз, произошло нечто совсем противуположное.

Едва только военный министр, генерал Дюбарайль, явился с своим бюджетом, как со всех концов палаты бросились на него с горькими и яростными нападениями за скудость и ничтожность его бюджета. Его упрекали за медленность преобразования армии, за неполноту кадров, за скудость перемен в материальной части, за то, что он так мало требует денег. Предложено было несколько неумеренных поправок бюджета; упрекали, бранили и стыдили правительство.

безмерно велик. Известие это произвело примиряющее и сладкое впечатление. Когда же герцог Одиффре-Пакье прибавил к тому, что для преобразования одной лишь материальной части армии потребуется, не далее как в бу- душем году, до тысячи трехсот восьмидесяти миллионов франков (1380000000 фр.), то заявление это произвело, говорят, совершенно отрезвляющее действие и неумеренные поправки были взяты назад...

Поправки были взяты назад несомненно, но отрезвляющее действие навряд ли было так полно, как предполагают. И в публике, и в журналистике раздавались странные толки, а нападения на правительство и на военного министра не умолкают и теперь. Выставляют на вид все недостатки теперешней армии, разоблачают беспощадно. «Bien Public», орган Тьера (которому кое- что известно, уж конечно, не меньше других), объявил, что во многих отношениях теперешняя французская армия лишь одна фантазия, что кадры слабы и ничтожны, что в ротах по и по человек и проч. и проч.

Мы сказали, что гениальная нация хочет жить «возмездие», которое снова раздалось по всей Франции по поводу этой истории с бюджетом? И не ми-ражна ли, не фантастична ли в высшей степени эта «жизнь воз-_ь4», на которую так единодушно соглашается гениальная нация, заплатившая пять миллиардов штрафу и, несмотря на то, с таким единодушием готовая на новые миллиарды расходов, лишь бы отомстить нахальному врагу за свое нравственное и военное унижение? Не разрешая этих вопросов, не можем, однако же, не заметить, что, стало быть, в стране, разъединенной нравственно, столь давно уже унылой и скептической, где общее чувство есть лишь самое ограниченное чувство самосохранения и где chacun pour soi есть первое правило, — что в стране этой нашлось же, однако, вдруг и неожиданно нечто такое, что могло соединить разом самые разнородные элементы ее, на что безмолвно согласны все ее партии, все умы, все развития, все направления и все ее сословия. Нет, не так скоро иссякает, знать, в народах родник непосредственной жизни.

Может быть, это же чувство «возмездия» и дает французам силы сносить без волнений и нестерпимое тепершнее свое правительство. Одним словом, может быть, правительству прощается ю многое, хоть за то только, что оно называется правительством. Еще полтора месяца назад это правительство имело хоть какую-нибудь цель: оно мечтало восстановить Шамбора. Теперь же оно обратилось в одно лишь правительство интриги и держится самым удивительным образом с своим загадочным президентом. Но об интригах и о всей злобе дня до другого разу.

Не можем, однако, пропустить одну из последних телеграмм из Испании, по чрезвычайной ее курьезности.

«Сан-Себастьян, 11-го (23) декабря. Сюда прибыли 10 пароходов, чтобы принять армию генерала Морионеса, которая окружена карлистами в числе 30 000 человек и не может двинуться далее, не потерпев огромных потерь».

Итак, вот до чего дошел главнокомандующий правительства и столь многократный (по телеграммам из Мадрида) победитель Дон Карлоса!

С другой стороны, Картагена, которая еще два месяца назад должна была, по телеграммам, завтра завтра же выслать против картагенских инсургентов подкрепления.

Весьма может быть, что все эти чудеса в Испании и есть нор-мальное ее состояние. Неужели же через какое-нибудь столетие, или ближе, такая же судьба ожидает и Францию?

<29 декабря 1873 г.>

«Гражданина» мы закончили наше обозрение сообщением телеграмм из Испании о жалких успехах генерала Морионеса против армии Дон Карлоса и о ничтожных результатах, добытых мадридским правительством у Картагены, против южного восстания. Оба эти факта, без сомнения, могли свидетельствовать о непомерной сла- бости испанского правительства Кастеляра. Кастеляр, несмотря на постоянный восторженно-хвастливый тон всех его заявлений и сообщений нации и Европе об успехах своих, почти во всё время своего управления постоянно выказывал, однако, и некоторое как бы уныние. Он постоянно заявлял о том, что надо принять меры энергичные, поднять дух армии, собрать денег, централизовать власть и даже на время сократить некоторые естественные вольности каждого испанца, так сказать, смирить бы и обуздать почти всеобщую анархию, хоть на время, для общего блага. Заявлялось об этом всегда робко и нерешительно, как бы конфузясь, и оканчивалось всегда почти лишь пожеланиями. Предпринять же действительно что-нибудь решительное, именно для усиления своей власти и обуздания анархии, правительство, кажется, ничего не смело, и не столько по действительной невозможности что-нибудь предпринять в этом смысле, сколько но собственным, интимным благородно-либеральным убеждениям. «Пусть лучше всё пропадает и проваливается, но как же хотя бы на миг посягнуть на естественные вольности каждого испанца». Вот мысль, по-видимому крепившаяся в сердце столь полного благих начинаний и столь мечтавшего быть энергическим правительства. Впрочем, в самое последнее время г-н Кастеляр как бы начал действовать энергичнее: стал говорить о продлении своей власти и об обеспечении ее, стал мечтать о новых полномочиях. В конце декабря он попробовал даже отменить прежние постановления насчет печати и решился прямо запрещать те издания и газеты в Испании, которые уж слишком явно будут возбуждать к грабежу и проч. Но вот наконец собрались созванные кортесы, и телеграммы сообщают следующие удивительные вещи. Кастеляр сильным большинством (1 голосов) был кортесами не одобрен, вследствие чего немедленно подал в отставку. Господа кортесы не нашли возможным поддержать требования и намерения Кастеляра и предпочли начать опять всё сначала — един- ственный и уже много раз повторявшийся оборот дел в этой несчастной стране, требующей, напротив того, по крайней мере во всей солидной и рассудительной части своего населения, постоянства, устойчивости и энергии от своего правительства, чтоб спасти страну от страданий и если не от гибели, то но крайней мере от варварства, всегда неминуемого после столь долголетних междоусобий.

Когда г-н Кастеляр подал в отставку, кортесы немедленно предположили приступить к избранию другого правительства, как вдруг генерал-капитан Мадрида — Павия письменно обратился к г-ну Сальмерону, президенту кортесов, и пригласил его немедленно распустить собрание кортесов. Сальмерон (конечно, с испугу) стал тотчас же просить Кастеляра остаться во главе правительства. Г-н Кастеляр (столь глубоко оскорбленный кортесами) отказался. Тогда, следуя странному рассказу телеграммы, генерал Павия нагрянул на избранников народа (по-военному) с войсками и пушками, осадил залу кортесов и разогнал их всох до единого: вот, дескать, во что мы стали ценить народное представительство! Затем телеграмма от 23 декабря (4 январяУ гласит, что образовалось новое министерство, под председательством маршала Серрано, из г-д Сагасты, Фигуеролы, Цабалы, Эчегаре, Рюица и адмирала Тонете.

«начнет всё сначала», то есть всё это бесконечно трудное дело умиротворения и соглашения страны, погибающей от претендентов, от разбойников, от коммунистов, от бестолковых партий, почти переставших понимать язык человеческий, от внутреннего слабосилия, безначалия и, по-видимому, уже нормально укоренившегося беззакония, — всё это вопрос тугой и на который решительно не представляется ни уму, ни даже воображению никакого разрешения. В этой стране беззаконие до того укоренилось, что уже, кажется, принимается за гражданскую свободу, а следовательно, за естественное право каждого испанца, — взгляд, может быть, отчасти разделяемый и бывшими правительствами Испании, по крайней мере судя по некоторым фактам последнего года. Никогда еще Испания не была доведена до такого безначального состояния. Семилетняя революция и междоусобие ее в тридцатых годах нынешнего столетия не могут идти в сравнение с настоящим порядком вещей, ибо тогда междоусобие было твердо ограничено лишь двумя только партиями — христиносов и карлистов, и обе партии имели одинаково в себя веру и не сомневались, что достижение ими своей цели умиротворит Испанию и осчастливит ее надолго. Нынче вряд ли хоть одна партия, даже самая партия Дон Карлоса (несмотря на всё политическое легкомыслие, столь свойственное вообще католическому духовенству, представители которого поддерживают и сопровождают претендента), — вряд ли хоть одна партия верит серьезно в умиротворение всей Испании даже и при достижении целей своих. Одна лишь партия коммунистов, хотя и весьма недавняя, но крепко и успешно принявшаяся в подготовленной почве, ни над чем, кажется, не задумывается и верит в возможность всеобщего грабежа богатых бедными если и не сейчас, то в весьма неотдаленном будущем. Правда, в кортесах есть партия чрезвычайно идеальных и утонченных республиканцев, без примеси коммунизма, серьезно верующих в республику и в то, что одним лишь провозглашением республики должны залечиться все раны Испании. К этой партии частию принадлежало во всё последнее время и правительство Испании, но вряд ли и эта партия так твердо в себя теперь верует. Где и в чем обретает несчастная нация вновь потерянное единство и гражданскую связь — вот вопрос, столь обыкновенный, впрочем, теперь, при взгляде на судьбу почти всей западной половины государств европейского материка.

P. S. Вот только что сообщенная телеграмма от 26-го декабря (7-го января) из Мадрида:

«Министр внутренних дел разослал к губернаторам провинций циркуляр, в квтором хвалит энергию и бескорыстие мадридского генерал-капитана Павии. В циркуляре сказано, что кортесы, осудив рассудительный образ действий Кастеляра, вместе с тем сделали как бы постановление о раздроблении страны. Правительство, по словам циркуляра, не нарушило законов, сделавшись выражением народной воли, и что оно постарается восстановить порядок энергическими средствами».

Итак, новое правительство, по-видимому, укрепляется.

Оно хвалит образ действий генерал-капитана и, может быть, имеет в этом резон. По всем сведениям, Мадрид принял новый ю переворот спокойно, а из провинций новое правительство получило уже несколько поздравлений с успехом. Кажется, правительство желает принять характер временного, установившегося единственно лишь для освобождения территории от карлистов и от бунтовщиков. Потом же испанцам снова будут возвращены их права, и вопрос о форме правления решится всенародным голосованием.

Причиною низвержения кортесами Кастеляра было, как пишут, несогласие его с Сальмероном, президентом кортесов, требовавшим от Кастеляра некоторых уступок и удаления некоторых подозрительных лиц (в том числе и генерал-капитана Павию). Новое правительство и новое министерство всё принадлежит, говорят, к приверженцам претендента Дон Альфонса и склонно скорее к либеральному монархическому образу правления, чем к республиканскому.

<7 января 1874 г.>

Мы говорим о Европе. Что до России — истекший год собст- венно внешнеполитической ее жизни ознаменовался для нее несколькими весьма приятными событиями. Покорение хивинского хана еще раз заставило русских гордиться своею армией, а в Европе, где на этот раз сумели оценить важность события, подвиг русских войск возбудил даже удивление. Факт, что Европа удивляется наконец русскому воину, и составляет по-настоящему истинную «военную важность» этого события; что же касается собственно до наших материальных выгод от занятия Хивы, то они давно уже разъяснены до очевидности и мы считаем лишним перечислять их. По крайней мере, русская среднеазиатская поли- тика твердо может теперь надеяться достигнуть вполне своих целей.

В настоящую минуту многие убеждены, у нас и в Европе, что даже и Англия стала наконец смотреть на успехи наши в Азии с несколько большею к нам доверчивостью. Здесь опять-таки всё дело в будущем.

Хотя, бевсякого сомнения, наступающий брачный союз его высочества принца Альфреда с ее императорским высочеством великою княжною Мариею Александровною и не может быть рассматриваем единственно с точки зрения политической, тем не менее это прекрасное и благословляемое Русскою землею событие не может не повлиять и на укрепление тех взаимных симпатий двух великих наций, тех новых залогов дружелюбного взаимного расположения, из которых впоследствии могли бы произойти даже великие результаты.

может быть, девятнадцатого столетия, в сущности была лишь жертвою ее Европе чуть не всеми своими интересами. И что же в результате? Поверила ли хоть раз Европа политическому бескорыстию России и не запо-дозревала ли ее почти всегда в самых коварных намерениях против европейской цивилизации? Правда и то, что Россия до того уже бывала иногда бескорыстною, что и равнодушный наблюдатель мог бы не поверить, наконец, такой феноменальной ее любви к Европе и поневоле мог заподозрить в ее политике хитрость, скрытность и ложь; тем более наблюдатель заинтересованный, у которого у самого постоянно бывало рыльце в пушку! Некоторые обозреватели называют истекший год годом свиданий европейских государей. Действительно, свиданий было довольно, и весьма значительных. Важнейшими, разумеется, были свидания императора всероссийского и германского в С. -Петербурге. Затем императоров всероссийского и австрийского в Вене. Затем в Вене же императоров германского и австрийского. Наследный принц германский посетил королей датского и шведского, король Виктор-Эммануил был в Берлине и даже в Вене, у бывшего врага своего и соперника императора австрийского. Эти свидания короля итальянского с двумя могущественнейшими из властителей Европы произвели в подданных его, в Риме и во всей Италии, восторг. Да и, без сомнения, все эти свидания государей европейских, полные дружества и высокого чистосердечия, должны были радовать Европу и ободрить пессимистов. Тем не менее истекший год все-таки оставляет но себе несколько важных загадок, склоняющих иные умы, ну хоть из тех. котопым есть время задуматься, с недоверчивостью заглянуть в будущее, конечно в будущее Европы. Мы продолжаем говорить собственно о Европе.

Истекший год, год «свиданий европейских монархов», можно бы тоже назвать и годом укрепления религиозных смут в Европе. Без сомнения, странно было бы предсказывать в нашем XIX и столь просвещенном веке воскресение пелигттозных смут, а может быть и войн, приличных лить варварству средних веков. Мы не предсказываем и даже весьма от того далеки; тем не менее наклонны считать весь этот «религиозный вопрос», столь обозначившийся в прошлом году, одною из самых важнейших загадок прошлого юда. В продолжение года мы в «Гражданине» намекали на это неоднократно. Дело мы рассматривали так: папское «JNon possumus» ² мы считаем настолько серьезным, что воплощаем в нем жизнь и смерть самой религии в Европе. О протестантских верах мы и упоминать не хотим, ибо если б кончилось римское католичество — то каким образом могли бы удержаться веры, сущность которых составляет протест против католичества? Ибо если нет против чего протестовать, то зачем оставаться и ю протесту? Но римская церковь — опять-таки в том виде, в каком она состоит теперь, — существовать не может. Она заявила оо этом громко сама, заявив тем самым, что царство ее от мира сего и что Христос ее «без царства земного удержаться на свете не может». Идею римского светского владычества католическая церковь вознесла выше правды и бога; с тою же целью провозгласила и непогрешимость вождя своего, и провозгласила именно тогда, когда уже в Рим стучалась и входила светская власть: совпадение замечательное и свидетельствующее о «конце концов». До самого падения Наполеона Ш церковь римская могла еще надеяться на покровительство царей, которыми держалась (именно Франциею) вот уже сколько веков. Чуть только оставила ее Франция — пала и светская власть церкви. Между тем церковь католическая этой власти своей ни за что, никогда и никому не уступит и лучше согласится, чтоб погибло христианство совсем, чем погибнуть светскому царству церкви. Мы знаем, что многие из мудрых мира сего встретят нашу идею с улыбкою и с покиванием главы; но мы твердо отстаиваем ее и провозглашаем еще раз, что нет теперь в Европе вопроса, который бы труднее было разрешить, как вопрос католический; и что нет и не будет отныне в будущем Европы такого политического и «социального» затруднения, к которому бы не примазался и с которым не соединился бы католический римский вопрос. Одним словом, для Европы нет ничего труднее, как разрешение этого вопроса в будущем, хотя ⁹⁹/₁₀₀ европейцев в данную минуту, может быть, и не думают даже о том.

восстановления прав своих наклонна даже соединиться с черным народом и впредь уж оставить царей (правда, цари сами ее оставили). Не станем теперь особенно останавливаться на этой догадке, но повторим лишь сказанное прежде, что одним из самых важнейших политических событий истекшего года в Европе была переписка папы и германского императора. В ответе своем папа заявил, что он отец и покровитель, поставленный самим богом, всем христианам, какого бы толка они ни были, признают или не признают они его главою, были бы лишь крещены.

Когда римское правительство определило и поднесло папе три миллиона франков годового содержания, то, уж конечно, отчасти верило и надеялось, что он примет этот весьма, впрочем, приятный бюджет. Если б папа принял, то тем самым согласился бы на statu quo³ и кончилось бы римское католичество, а наместо его началось бы нечто совсем иное и еще неизвестное.

Но папа не принял. Теперь иные надеются, что примет следующий папа. 84-летний папа Пий IX, хотя и боится ужасно смерти (по слухам), знает, однако, что ему скоро умереть, но знает, сверх того, что и следующий за ним папа, кто бы он ни был, не «Non possumus», как он, Пий IX.

Между тем, хотя император германский в своем ответе на письмо папы и отвечал ему строго и свысока, тем не менее в Германии смотрят на теперешнее положение римской церкви, по-видимому, несколько серьезнее, чем правительство итальянское. Иначе чем объяснить то странное, казалось бы, не в меру усиленное гонение римского (ультрамонтанского) католичества в Германии? Серьезно можно подумать, что колоссальная новая империя, у которой столь много других затруднений и новых вопросов, смотрит на вопрос католический как на важнейший из всех. И что же: так, кажется, оно и есть в самом деле! Странно, конечно, представить, что такое могущественное государство и во главе его такие могущественные властители и правители могли бы испугаться каких-нибудь «смешнейших» ультрамонтан-ских претензий бессильного жалкого монаха — и когда же? — в век девятнадцатый, в век философии, машин и такого просвещения! К тому же возбуждать среди индифферентизма религиозный фанатизм гонением церкви было бы грубейшею ошибкою, что для таких образованных людей, как, например, граф Бисмарк, не могло бы оставаться и минуты неясным. Кроме того, действуя против церкви, и особенно последними законами о гражданском браке, граф Бисмарк, по-видимому, действует заодно с ненавистниками церкви, и не одной католической, а и всякой христианской церкви, заодно с врагами ее, с атеистами и социалистами. Таким образом, с двух концов возбуждаются два противуположные один другому фанатизма — фанатизмы веры и отрицания. Ловко ли это для такого колоссального государственного человека, как граф Бисмарк? И не следует ли из того опять-таки и во всяком случае, что римский вопрос сочтен такими глубокими государственными людьми за один из важнейших вопросов в судьбах будущей Германской империи? Иначе не жертвовали бы они для преодоления его такими важными интересами.

Разрешать такие важные вопросы, какие мы теперь наставили, мы, конечно, здесь не возьмемся; но повторим лишь догадку, уже проведенную нами в продолжение года: что, если граф Бисмарк, или, лучше сказать, что, если Германия считает будущую, новую и уже окончательную встречу свою с французами всех ближе возможною на точке римского вопроса? Сообразим лишь то: как ни случайно, по-видимому, вышла бывшая ужасная франко-прус ская война, но теперь, уже по окончании ее, ни Германия, ни Франция не могут смотреть на происшедшую ужасную встречу свою как на нечто случайно политическое, наполеоновское. Германия, столько много веков имевшая у себя всё — богатство, ци вилизацию, науку и не имевшая лишь одного, самого для себя желаемого — политического единства, должна же была оконча тельно убедиться (о чем, впрочем, знала сотни лет), что единства политического она не могла и не может иметь, пока во главе Европы стоит гений Франции; что второстепенною ролью, как какая-нибудь Италия, она, Германия, не может в Европе удоволь ствоваться и что две предводительницы Европы не могли бы совместно существовать. Что тут, наконец, вопрос духа, жизни идеалов, что идеалы цивилизаций западнокатолическои и германской различны вконец и несовместимы. Что франко-прусская война была не что иное, как встреча двух европейских цивили заций, католической и протестантской, французской и германской цивилизаций, несовместных и противоположных и уже много ве ков приготовлявшихся встретиться. С другой стороны, Франция, уже 00 лет представительница западного католицизма, не мо жет не понять, даже и теперь, что она останется предводительни цею всего европейского католичества, даже и при видимом тепе решнем распадении его, не иначе как, если пребудет в самом деле верна католичеству и идее его.

Мы хотим только сказать, что возрождение католичества, в смысле главной идеи нации, подтверждением такой догадки. Перебирать прошлое не будем, но обратим внимание хотя бы лишь на то, что в продолжение всего последнего столетия все столь разнообразные правительства Франции (короли, республики, Наполеон III), все поддерживали папу с мечом в руке или готовы были поддерживать, все стояли за Рим и за светскую власть его. Граф Бисмарк не может не предчувствовать, хотя бы отчасти, что Франция никогда не помирится с второстепенным местом в Европе и с военного неудачею и что это для нее своего рода «Non possumus». Почему не предвидеть ему тоже, что эта Франция, не разбитая, а раздавленная столь недавно и могшая вдруг удивить весь мир своим богатством и (главное) кредитом, что было для графа Бисмарка такою неожиданностию; что эта Франция, наконец, в несчастье своем возбудившая к себе столько симпатий в Европе (что слишком очевидно теперь даже и для Германии, смотрящей на это с завистью) , — почему же не предчувствовать ему, что дело с этой Францией, стало быть, далеко еще не кончено, что встреча еще раз неминуема, что еще раз спор о первенстве не может миновать, даже по самому существу вещей, и что спор этот будет спором на жизнь и смерть. Что дело это не только не кончено, а едва лишь начинается. А что так как, наконец, этот спор будет спором двух столь различных европейских цивилизаций, спором реши-ю тельным и окончательным, то почему же не предполагать ему, что и сшибка окончательная произойдет именно на главнейших точках этих столь враждебных цивилизаций — а именно на католической и отрицающей ее протестантской точке?

Не развиваем этой столь длинной идеи; для нас довольно и того, что мы так резко ее обозначили. Мы хотели только сказать, что, добивая католичество в самом центре его, граф Бисмарк, может быть, продолжает франко-прусскую кампанию и — приготовляется к новой. Ловко ли, нет ли действует — это еще вопрос, но смотрит он зорко.

Почти в этом смысле есть одна из самых последних телеграмм, до крайности характерная. Вот в чем дело.

Недели две назад во Франции и Германии придали, по-видимому, необыкновенную и несоразмерную важность одному довольно мелкому событию. Два французских епископа, Нимский и Анжерский, заявили публично своим прихожанам, что их церковь в Германии страдает, преследуема и проч. и проч. Ну что бы, кажется, важного в том, что два какие-то попа провозгласили у себя в приходе? Между тем вдруг пронесся слух по всей Франции, что граф Арним, посланник Германии, протестовал и настойчиво жаловался французскому правительству. Поднялись толки в журналах (и претревожные) о том: правда это или нет? Если правда, то что отвечало, правительство? С достоинством или без достоинства? Правда ли, что был в этом смысле внушительный циркуляр французского правительства французскому духовенству?

(N3. Заметим в скобках, что французское духовенство, столь враждебное догмату непогрешимости до собора и на самом соборе, вдруг, по провозглашении догмата и по немедленном затем падении папской власти, обратилось всё почти, в огромном большинстве своих предстоятелей, в самых фанатических, можно сказать, приверженцев нового догмата между всем католичеством всей Европы. Факт чрезвычайно знаменательный для оценки силы католической идеи во Франции — и теперь и в будущем). Наконец, оказалось, что запрос был, что правительство отвечало и объяснялось уклончиво, выставляя на вид графу Арниму, что оно не имеет такого влияния на своих епископов, как это у них в Германии, но циркуляр епископам все-таки обещало и что циркуляр действительно состоялся, — правда, слишком мягкий, чтоб успокоить графа Бисмарка, но всё же довольно постыдный для французского правительства. Но, что всего важнее, тот факт, что Германия придала такому мелкому делу такие политические размеры и явилась с требованиями, почти забыв о том, что уже вывела своп войска из Франции и что всё же говорить следует теперь иным языком, — этот факт, кажется, нисколько не удивил французское правительство и даже самих французов.

— возбуждение продолжается, и хотя уже прошло много времени, но вот, однако, сегодняшняя телеграмма из Берлина, которую и выписываем:

«Берлин, „Северо-Германской всеобщей газете" напе чатана сегодня статья об отношениях Германии к Франции, причем объяв ляется, что поводы к разногласиям подаются исключительно Францией, но они не касаются германских политических интересов. Виды на мир, по словам названной газеты, зависят от того, какое положение примет фран цузское правительство относительно ультрамонтанов. Надежды на мир утратятся, если французская политика предоставит себя в распоряжение светских притязаний папства». 

Такие слова, как «виды на мир» и «надежды на мир утратятся», по меньшей мере удивительны; сомнения тоже нет, что имеют характер официозный (если не официальный). Трудно утверждать после этого, что Германия не предугадывает, что встреча ее с Францией произойдет на католической почве.

Франции. Всё раздробилось на партии, и прежнее большинство, низвергнувшее Тьера, давно уже лишилось прежнего своего характера. О последних событиях во Франции, довольно, впрочем, неважных, хотя и характерных, поговорим в следующем обозрении.

города, угрожавший жителям взорвать город в случае их малодушия и серьезно объявивший немецкому консулу, что кантон Мурция должен будет объявить войну Германской империи), затем Гальвес (объявлявший, что вгё имущество картагенцев принадлежит им, шефам восстания) и, наконец, все члены Картагенской юнты и множество остальных 6vнтовщиков, в числе 2500 человек, в решительную минуту захватили броненосный корабль «Нуманцию» и бежали в Оран (на африканском берегу), где и сдались французам. Всё это наверно у них было предвидено и условлено давно уже прежде. Таким образом, после шестимесячного разврата и разбоя им стоило только с награбленной добычею убежать, чуть не с почетом пройдя мимо пяти военных кораблей. Разумеется, они обратятся теперь в наипочтеннейших политических эмигрантов, а при первом удобном случае явятся тотчас же в Испанию — опять разбойничать.