Литературная истерика

ЛИТЕРАТУРНАЯ ИСТЕРИКА

Представляем публике полную перепечатку статьи «Русского вестника» против фельетона, помещенного в апрельской книге нашего журнала. В этой статье нас ставят на одну доску с «Домашней беседой». Ниже, в нескольких строках, мы позволяем себе высказать наше мнение об этом новом поступке «Русского вестника».

Статья написана невозможным языком. Она очень длинна; мы выписываем из нее только то, что до нас касается.

Вот эта статья:

«Наши журнальные борзописцы только и знают, что потешаются над г-ном Аскоченским и его „Домашнею беседой", а оглянулись бы некоторые на себя или на товарищей! Еще вопрос, кто смешнее: он ли с своим грубым цинизмом, или кто-нибудь из этих раздушенных фертов, выступающих манерною походкой и сыплющих вычурные фразы? Еще раз, беда нашего общества состоит в том, что у наших образованных людей есть всё что хотите, но только в фальшивых ассигнациях, и очень мало в какой-нибудь реальной ценности. У нас наготовлен такой страшный избыток слов, слов и слов, такая бездна фраз, что всякий признак мысли, чего-нибудь вправду сознаваемого или чувствуемого, есть большая редкость, которой не нарадуешься, если где ее встретишь. Мы усвоили себе все наружные приемы людей мыслящих, чувствующих, чем-нибудь занятых; мы можем болтать обо всем на свете как люди, всё и весьма глубоко знающие; нам нипочем никакие науки, никакие высоты мысли, и Хлестаков у нас великий, всеобъемлющий тип. Хлестаковство у нас во всем, не только в фельетонистах, не только в безбородых юношах, но и в наших soi-disant' ученых и в маститых старцах. Часто от людей, по-видимому весьма порядочных, даже поживших на свете и изведавших кое-что, услышите вы вдруг самые бессовестные речи, обличающие совершенное отсутствие чувства истины в говорящем. Да, хлестаковство — наш общественный недуг, и бессмертный тип, созданный Гоголем, будет со временем еще более оценен. Даже то, что Хлестаков есть петербургский чиновник, — черта весьма глубокая и существенная в этом типе. Случалось ли вам, читатель, в нашей Северной Пальмире встречать этих весьма благоприличных по наружности господ, которые с первого разу обратят на себя ваше внимание бойкими, складными фразами о разных предметах: слова безостановочно льются и вяжутся, ибо всем высказывается мнение готовое и решительное; прекрасный слог, сведений пропасть, идеи блестящие. Но этот мираж непродолжителен; вы скоро начинаете чувствовать, что перед вами гроб повапленный, что в этом красноречивом и мыслящем господине ничего нет и никогда ничего не было, что это истый Хлестаков, только что отказавшийся от управления министерством и сбросивший свою шинель Марфушке. Мы спрашиваем, случалось ли вам? . . Но нужно ли спрашивать? Как же бы не случалось, если вы живете или бывали в Северной Пальмире? Впрочем, тип этот распространился теперь повсюду; в какой бы вы ни жили глуши, вы наверно встретите его в вашем губернском, в вашем уездном городе, даже по соседству в деревне.

Отсутствие всякого реального содержания, всяких действительных движений в душе и в уме, вместе с подавляющим обилием готовых выражений для всякого чувства и для всякой мысли, — вот оно это хлестаковство, которое, говоря языком г-на Аскоченского, как дух тьмы, царствует в нашей литературе. А эта тьма, по нашему мнению, хуже всякой тьмы, и поневоле приходится ждать какого-нибудь катаклизма, который снес бы весь этот страшный хлам с наших нив и возвратил бы им какое-нибудь плодородие.

Не случилось ли вам когда-нибудь читать следующие стихи г-на Полонского?

И над пепельной грудой камней,
Из-за темно-зеленых ветвей
Поднималась статуя. Века
На лице пощадили черты
Первобытной ее красоты —
И была лишь отбита рука,
Да обтесаны складки одежд
Беспощадной рукою невежд.

Вот вы теперь прочли эти стихи: как они вам нравятся? Вы удивляетесь этому вопросу и перечитываете эти стихи. Вы спрашиваете, стоило ли их выписывать и стоит ли о них говорить? Г-н Полонский написал очень много милых, поэтических циос; но выписанные стишки нисколько не характеризуют его поэзии п ровно ничего в себе не заключают. Статуя поднималась из-за зеленых ветвей, века пощадили черты ее первоначальной красоты; но у ней отбита рука и обтесаны складки драпировки невеждами: вот и всё. Ни в вашей мысли, ни в вашей душе нечему шевельнуться от этих стишков. В них ровно ничего нет, о них почти ничего нельзя сказать. Вы так думаете? Послушайте, однако, что такое можно сказать. Вот как выражается об этих стихах фельетонист одного из петербургских журналов: ²

„И если бы голос мой задрожал, если бы слезы потекли прп этпх строчках из глаз мопх, я не устыдился бы этого, потому что эти строки полны такой святой тоскп, такого праведного упрека, такого небесно-прозрачного горя, что я бы гордился тем, что могу им сочувствовать. Это одно из лучших стихотворений в нашей поэзии; я завидую г-ну Полонскому, что он написал его; я готов клеветать за это на все другие его стихотворения, но на это я клеветать не могу".

их смысл или бессмыслицу с вышеприведенным стихотворением, к которому они относятся. Вот вам разительный пример, вот вам фактическое доказательство хлеста-ковства! Вот до каких чудовищных размеров оно доходит у нас!

Нет, гоголевский Хлестаков — пигмей перед этим колоссом. Всё, что тот врал в гостиной городничего, бледно и мелко в сравнении с этою изумительною чушью. И вот наша литература, наша критика, наши фельетоны!

Извольте прочесть следующее: ³

„Я знал человека, который совершенно спокойно, да какое спокойно! — с восторгом, с увлечением рассказывал, как он надул жида и как он надувает свою любовницу. Вы думаете, я чувствовал отвращение? — Ничуть. Я смеялся, и смеялся так же от души, как смеялся при чтении Плюшкина. Другие, слушавшие его, — он не мне и рассказывал — старались изобразить презрение на своей улыбке, но сквозь это презрение так и просвечивал добродушный смех. И нельзя было не смеяться, видя, как простодушно, как детски доволен этот человек ловкими своими проделками. И рассказчик, замечая благоприятное впечатление, всё веселее и веселее рассказывал далее.

«И вам не стыдно это!» — заметил я, чтобы посмотреть, что он ответит. «Э, — возразил он, дружески до меня дотрогиваясь, — то ли еще я делаю!»— и тут же он принялся рассказывать свои новые похождения. «Он мошенник, — сказал я, когда его уже не было, — но он мне нравится, и я люблю его». — «Это доказывает, — заметили мне многие, — как неискренно в вас всё то, что вы тут проповедуете о добре и о бескорыстии». — «Может быть», — сказал я и пожал плечами. Мне было обидно, что эти господа не понпмают меня. Но я тут же был вознагражден тем, за кого получил упрек себе. «Я вас люблю, — сказал он мне, оставшись со мною наедине (вот тут-то я п кладу скромность в карман), — и люблю вас именно потому, что из всех этих господ, меня презирающих, один только вы имели бы на это самое полное право, потому что только вы действительно составляете противоположность со мною: у вас душа чцста, и я поклянусь головой, что вы никогда ничего подобного моим похождениям не сделаете.

А эти? — это всё тот же п. только в вашем платье. Онп хуже мепя воры: у нпх ничего нет своего; у них всё краденое».— «II в этом мы с вамп браться, — сказал я ему, протягивая руку, — мы здесь одни — чем богаты, тем и рады». И ему это доставило неизъяснимое наслаждение. «Но только, — прибавил я, — еслп я вас застану на ваших похождениях, я все-таки первый закричу полицейского». — «А я, — сказал он, смеясь, — если убежать не успею, первого вас позову судить меня, потому что от вас мне не будет обидно принять своего осуждения». Но я не позвал бы против этого человека полиции: я лучше бы сам как-нибудь с ним разделался. Но я даже уверен, что, по моей просьбе, он удовлетворил бы всех обиженных им на моих глазах, только не дал бы слова, что не будет вперед делать этого. Другому он даст слово, но обманет его. И я люблю этого человека; и один он любил меня на службе, и один он слушал меня с удовольствием и дорожил моим мнением, и говорил мне: «Я люблю вас слушать, потому что вы никогда не лжете; и я не хотел бы при вас сделать когда-нибудь что-нибудь дурное, не потому, что бы мне было стыдно вас. но потому, что я ие хочу сделать вам неудовольствия». Чувствуете ли вы, сколько было в этом человеке хорошего, что мирило с ним всякого, кто не имел только повода ему завидовать и за что-нибудь лично негодовать на него?".

нравственной изломанности. Этот фразер с любовью слушает мошенника об его ловких проделках, с любовью смотрит на него, прилепляется к нему всею душой, приобретает его взаимность и гордится ею; он сообщает нам любезности, сказанные ему этим милым мошенником, который любил его слушать (к счастию, из всех товарищей этого Хлестакова он только один любил слушать его и дорожил его мнением), — и, сообщив нам, как мошенник этот любит и почитает его, спрашивает нас: чувствуете ли вы, сколько в этом человеке было хорошего? всякую подлость и мерзость, любить его именно за то, что эта мерзость становится в нем живою природой, что он в этой мерзости легко и свободно вращается, что он смакует ее и гордится ею, — и, наконец, оттенять всё это чувством собственного достоинства, щеголять своею хлестаков-скою фигурой, которая будто бы жаждет натуры и правды, между тем как всё в ней налгано, — какое возмутительное безобразие! Что значит перед этою тошною приторностью грубый квасной цинизм г-на Аскоченского?

Но испейте до конца вашу чашу, читатель; прочтите еще следующее, из того же фельетона:

„Я знал одного разбойника, признавшегося в двадцати трех убийствах. От него требовали, чтоб он показал могилы, в которых схоропепы его жертвы. Он совершенно охотно показал первую. Но когда вырыли гнилой п обезображенный труп, он, стоявший поодаль, отвернулся. Ему велели пoдойти, он не шел. Когда его три полицейских сержанта повели, против его желания, он упирался, вырывался, отвертывался; всё лицо его искажалось страшными судорогами, как у ребенка, которого ведут наказывать. Подведенный к трупу, он взглянул на него р упал без чувств. Это была мощная, непоколебимая натура; п в эту минуту каждому сердцу, откровенному в своих ощущениях, его было бы больше жаль, чем покойника. Он у'знал им убитого. Только это и было нужно следователям. Через несколько дней привели его к другому месту и просили его указать другую могилу. Он не хотел. <3н не понимал, для чего им нужно это; но по странному закону судьбы все бывшие тут истинную причину их требования считали, кажется, совершенно недостаточно'й; и ему объяснял один господин, что нужно отбить тело для того, чтобы предйть его честному погребению, и т. п. Он ухмыльнулся: «Всё равно, — сказал он, — где лежать». Тогда другой гдсдодин стал говорить ему, что нужно отрыть тело для того, чтоби примириться с ним. «Поцелуй его в его гнилые губы!» — сказал он. Ареставт задумался и сказал, что в этом больше правды; но могилы не показал все-таки. Отчего им было не сказать ему попросту, без всякого желания потрясти или смутить его грустную душу искусственной речью: «Нам нужно знать эту могилу и открыть тело для того, чтобы как-нибудь после не отрыли ее случайно и чтобы тогда не пало подозрение на кого-нибудь вовсе невиноватого». Он бы показал тогда. Это была душа, квтврая не солгала ни одного слова при допросе своем и не запутала ни одного невинного. Но у этих господ у самих не было этого сознания. И они вступили в новые разговоры с убийцею.

— За что ты убил этого? — спросили они.

— А за то, что мне водки хотелось, а денег не было.

— Сколькр же ты нашел у него?

— Четвертак.

— И стоило из-за четвертака убивать человека!

«Всё равно, — сказал он, — что из-за четвертина, что из-за тысячи». У этого человека было больше смысла, чем у тех, кто его допрашивал. Им всё хотелось благодушно снизойти до его грубого понимания, и он постоянно оказывался выше них, и вместо того, чтобы им завладеть его душою, он всё больше и больше приобретал над ними власти, и они поминутно чувствовали себя перед ним школьниками. Его грубая откровенность поминутно уничтожала их, потому что в ней всё больше и больше, всё страшнее и неотразимее восставал его человеческий образ, тогда как у них всё пугливее и пугливее, всё мельче и всё ничтожнее пряталась их душа под грудою страниц, вырванных из разных когда-то прочитанных книг, под грудою правил, пестрящих наши прописи и азбуки.

".

Какой здоровый человек, как бы ни был неразвит и груб его смысл, прочтет эти строки без омерзения! Какая ложь, какая пошлость! И какое в то же время артистическое хлестаковство фразы! Фельетонист как будто дело говорит; слова так и льются, и звучат так убедительно, как будто человек действительно вынес это чувство, эти мысли из жизненного опыта. Что мальчика, без всякого отпора в душе, мог обаятельно поразить образ душегубца, совершившего двадцать три убийства, это очень возможно. Но оправдывать это мальчишеское обаяние, видеть в нем нечто нормальное и обязательное для зрелого человека, говорить об этом серьезно, даже с какою-то претензией на нравственный пафос, говорить бойко, не запинаясь, с артистическим увлеченяем, — какая непроходимая фальшь! Эстетически таять и нравственно млеть перед дищм душегубом, видеть в нем какой-то колоссальный человеческий образ, подавляющий собою п-рочих мелких людишек, из которых ни один никого еще не зарезал, и которые осмелились подивиться, как это чудовище решилось из-за шкалика водки на свое страшное дело, — скажите, какое должно быть перо, способное написать это! Чем это лучше той новой Мессалины, о которой рассказывают, что, не довольствуясь Европой, она ездила в Алжирию, к кабилам? Нет, в нравственном смысле это хуже! Но вернее будет сказать, что тут нет никакого нравственного смысла. Фельетонист не выражал никакого действительного настроения своей души; всё заставляет думать, что он не снособен к каким-нибудь действительным настроениям; он живет в стихии фраз, образующей свой собственный мир, в котором возникают призрачные подобия настроений и мыслей. Эти фальшивые подобия могут развиваться и сочетаться в разнообразнейших комбинациях, составлять из себя иоэмы, критические статьи, целые книги. Процесс и элементы этих развитии те же самые, какие Гоголь типически изобразил нам в Иване Александровиче Хлестакове. Точно так писал он к своему другу, фельетонисту Тряпичкину; точно так, вероятно, писал и Тряпичкин свой фельетон. И Тряпичкин нимало не подозревает, какой сумбур нагородил он в своем фельетоне! Возмутительный дущегуб, за которым отказывается следить всякое человеческое чувство, всякий человеческий смысл, этот зверь, который бросается на свою жертву с тем, чтоб удовлетворить минутную прихоть, даже хуже, чем зверь, потому что у зверя по крайней мере нет прихотей, это чудовище является, в глазах Тряпичкина, могучим человеческим образом, обаятельным и чарующим, подавляющим мелкие душонки, которые прячутся под грудою правил, пестрящих прописи и азбуки. четвертака! „Всё равно, — сказал престуцник, — что из-за четвертака, что из-за тысячи", и Тряпичкин восклицает: „У этого человека было больше смысла, чем у тех, кто его допрашивал!" Тряпичкин уверен, что сказал великую истину. Он даже сослался на смысл... А именно смысл-то и заставил простых людишек изумиться. Эта „непоколебимая и мощная натура" захотела выпить водки, и вот она спокойно режет человека и берет из его кошеля четвертак, как будто ничего легче и проще этого не было. Перед этим бессмысленным, тупым, отвратительным зверством наш фельетонист преклоняет колени. Об этом-то говорит он тоном даже какого-то нравственного убеждення, какой-то гуманности, которая тем отвратительнее, чем более жеманится.

Между Хлестаковыми есть еще порода таких, которые зовут себя демоническими натурами. Таких молодцов действительно нельзя не побаиваться. Зарезать они не зарежут, но не кладите вашего четвертака плохо».