Об издании ежемесячного журнала "Эпоха" , литературного и политического, издаваемого семейством М. М. Достоевского

ОБ ИЗДАНИИ ЕЖЕМЕСЯЧНОГО ЖУРНАЛА «ЭПОХА» ,

ЛИТЕРАТУРНОГО И ПОЛИТИЧЕСКОГО, ИЗДАВАЕМОГО СЕМЕЙСТВОМ М. М. ДОСТОЕВСКОГО

Издание «Эпохи», журнала литературного и политического, будет продолжаться в будущем 1865 году семейством покойного Михаила Михайловича Достоевского. «Эпоха» будет выходить по-прежнему раз в месяц, в прежней программе, в объеме наших ежемесячных журналов, то есть от 30 до 35 листов большого формата в каждой книге.

Собственники журнала принимают в издании его непосредственное участие.

Все прежние всегдашние сотрудники покойного редактора, и почти все те писатели, которые помещали свои произведения в изданиях М. Достоевского (г-да Порецкий, Аверкиев, Страхов, М. Владиславлев, Ахшарумов, А. А. Головачов, Долгомостьев, Островский, Плещеев, Полонский, Милюков, Ф. Достоевский, Вабиков, Фатеев, Майков, Тургенев и многие другие), по-прежнему будут помещать свои труды в «Эпохе».

Из них А. Н. Островский положительно обещал нам в будущем году свою комедию. И. С. Тургенев уведомил нас, что первая написанная им повесть будет помещена в нашем журнале. Ф. М. Достоевский, кроме постоянного, непосредственного своего участия в «Эпохе», поместит в ней в будущем году свой роман. Журнал постоянно расширяет круг своих сотрудников.

Направление журнала неуклонно остается прежнее. Разра ботка и изучение наших общественных и земских явлений в на правлении русском, национальном по-прежнему будут составлять главную цель нашего издания. Мы по-прежнему убеждены, что не будет в нашем обществе никакого прогресса, прежде чем мы не станем сами настоящими русскими. Признак же настоящего рус ского теперь — это знать то, что именно теперь надо не бранить у нас на Руси. Не хулить, не осуждать, а любить уметь — вот что надо теперь наиболее настоящему русскому. Потому что кто спо собен любпть и не ошибается в том, что именно ему надо любить на Руси — тот уж знает, что и хулить ему надо; знает безошибочно, и чего пожелать, что осудить, о чем сетовать, и чего домогаться ему надо; и полезное слово умеет он лучше и понятнее всякого другого сказать, — полезнее всякого присяжного обличителя. Многое научились мы бранить в нашем отечестве, и иногда, надо отдать справедливость, довольно остроумно и как будто даже и метко бранились. Чаще же всего городили ужаснейший вздор, за который покраснеют за нас грядущие поколения. Но зато мы до сих пор не научились и, дочти сплошь, не знаем того, что именно должно не бранить на Руси. За это и нас никто не похвалит. В самом деле, в чем мы наиболее все ошибаемся и в чем все до ярости несогласны друг с другом? В том, что име. нно у нас есть хорошего. Если б нам только удалось согласиться в этом пункте, мы б тотчас же согла сились и в том, что у нас есть нехорошего. Неумелость эта — опасный и червивый признак для общества. Вот отчего нас (то есть общество) до сих пор и не понимает народ. Народ и мы — любим розно; вот в чем наш главный пункт разделения. Непонятно и смешно другим стало наше выражение: «почва». Почва вообще есть то, за что все держатся и на чем все держатся и на чем все укрепляются. Ну а держатся только того, что любят. А что мы любим и умеем любить теперь в России искренно, непосредственно, всем существом нашим? Что нам в ней теперь дорого? Разве не за стыд, не за ретроградство считают у нас до сих пор идею о том, что мы — сами по себе, что мы своеобразны, Разве не за принцип науки считают у нас, что национальность, в смысле высшего преуспеяния, есть нечто вроде болезни, от которой избавит нас всестирающая цивилизация?  

бы сама национальная жизнь наша, безо всяких внушений и рекомендаций извне, сама собой выжила эту идею, естественно и практически, вследствие практически сознанной всеми ее необходимости и потребности. Ни одна в мире национальность, ни одно сколько-нибудь прочное государственное общество еще никогде не составлялись доселе по предварительно рекомендованной и заимствованной откуда-нибудь извне программе. Всё живое составлялось само собой и жило в самом деле, заправду. Все лучшие идеи и постановления Запада были выжиты у него самостоятельно, рядом веков, вследствие органической, непосредственной и постепенной необходимости. Те, которые начинали в Англии парламент, уж, конечно, не знали, во что он обратится впоследствии. Отчего же обличители наши отказывают нам в собственной, своеобразной жизни и смеются над выражениями нашими: «органическая, почвенная, самостоятельная жизнь»? Но, смеясь свысока, они то и дело шибаются сами и путаются в современных явлениях нашей национальной жизни, не зная, как и определить их: органическими или наносимыми, хорошими или дурными, здоровыми или червивыми? Они до того теряют точность в определениях, что даже начинают бояться определений и всё чаще и чаще спасаются в отвлеченность. Всё более и более нарушается в заболевшем обществе нашем понятие о зле и добре, о вредном и полезном. Кто из нас, по совести, знает теперь, что зло и что добро! Всё обратилось в спорный пункт, и всякий толкует и учит по-своему. Говоря это, мы не выставляем, разумеется, себя безошибочными и всезнающими; напротив, мы, так же как и все, можем городить вздор, совершенно искренно и добросовестно. Мы, не попрекая, говорили сейчас: мы, сокрушаясь, говорили. Но нам все-таки кажется, что наша точка зрения дает возможность вернее и безошибочнее разузнать и точнее распределить то, что кругом нас происходит (мы не журнал наш хвалим теперь, мы точку зрения хвалим). На такой точке зрения мы уже не можем, например, оставаться в недоумении перед недавними фактами нашей национальной жизни, не зная, как отнестись к ним, то есть и за общечеловеческие наши убеждения боясь, и неотразимый факт проглядеть боясь, — сбиваясь и путаясь и на всякий случай наблюдая благоразумное виляние туда и сюда.

Ни одна земля от своей собственной жизни не откажется и ско-ре. е захочет жить туго, но все-таки жить, чем жить по чужому и совсем не жить. Мудрецы и реформаторы являлись в народах тоже органически и имели успех не иначе как только когда состояли в органической связи с своим народом. Говорят, в то время, когда шло у нас дело об улучшении быта наших крестьян, один французский префект заявил и свой проект из Франции. По его мнению выходило, что ничего нет легче, как дело освобождения; что стоит только издать указ, состоящий в том, что все имеющие родиться в русской земле, с такого-то года и с такого-то числа, родятся свободными. Et c'est tout..¹ — совершенно напрасно, по-нашему. Во-первых, он, разумеется, решил по-своему, по духу и идеалу своей иации, и не мог быть в своем решении не французом. По убеждению же француза, человек без земли, пролетарий — все-таки может считаться свободным человеком. По русскому, основному, самородному понятию, не может быть русского человека без общего права на землею. Западная наука и жизнь доросли только до личного права на собственность, следственно, чем же был француз виноват? Чем же он виноват, когда мы сами наше братское, широкое понятие о праве на землю за низшую степень экономического развития по западной науке считаем? А во-вторых, чем выше этого француза наши собственные журнальные мыслители и теоретики? — Всякая здоровая и земская сила верит в себя и в свою правду, и это есть самый первый признак здоровья народного. Эта народная вера в себя и в собственные силы — вовсе не застой, а, напротив, залог жизненности и энергии жизни и отнюдь не исключает прогресса и преуспеяния. Без этой веры в себя не устоял бы, например, в продолжение веков белорусский народ и не спас бы себя никогда. — Народ, как бы ни был он груб, не станет упорствовать в дряни, если только сам сознает, что это дрянь, и будет иметь возможность изменить ее по своему собственному распоряжению и усмотрению. От науки тоже никогда народ сам собой не отказывается. Напротив, если кто искренно чтит науку, так это народ. Но тут опять то же условие: надо непременно, чтоб народ сам, путем совершенно самостоятельного жизненного процесса дошел до этого почитания. Тогда он сам к вам придет и попросит себя научить. Иначе и науку он не примет от вас и от дряни своей никогда не откажется. Народ же выживает свои выводы практически, на примерах. А чтобы иметь собственный, неоспоримый пример, надо жить самостоятельно, надо натолкнуться на этот пример настоящей практической жизнию. Итак, что же выходит? Выходит, что не надо посягать на самостоятельность жизни национальной, а, напротив, всеми силами расширять эту жизнь и как можно более стоять за ее самобытность и оригинальность. Наш русский прогресс не иначе может определиться и хоть чем-нибудь заявить себя как только по мере развития национальной жизни нашей и пропорционально расширению круга ее самостоятельной деятельности как в экономическом, так и в духовном отношении, — пропорционально постепенности освобождения ее от вековой ее в себе замкнутости. Повторяем, вот к чему прежде всего надо стремиться и чему надо способствовать. До тех пор будет у нас на виду одно только смешение языков в нашем образованном обществе и чрезвычайное духовное его бессилие. Мы видим, как исчезает наше современное поколение, само собою, вяло и бесследно, заявляя себя странными и невероятными для потомства признаниями своих «лишних людей». Разумеется, мы говорим только об избранных из «лишних» людей (потому что и между «лишними» людьми есть избранные); бездарность же и до сих пор в себя верит и, досадно, не замечает, как уступает она дорогу новым, неведомым здоровым русским силам, вызываемым наконец к жизни в настоящее царствование. И слава богу!

Конечно, все мы, в нашей литературе, все, кроме весьма немногих, вообще говоря — любим Россию, желаем ей преуспеяния и все ищем для нее того, что получше. Одного только жаль: все мы желаем и ищем каждый по-своему и расползлись в разных «направлениях», как раки из кулька. Почти все у нас ссорятся и перессорились. Правда, ничего более нам не оставалось и делать в качестве уединенных людей и покамест никому ненадобных и никем не прошенных. Но все-таки если проявлялись где признаки самостоятельной жизни в нашем обществе (то есть собственно в образованном обществе), то уж, конечно, наиболее в литературе. Вот почему мы, несмотря на смешение языков и понятий и на всеобщие ссоры, все-таки смотрим на нашу литературу с уважением, как на явление жизненное и в своем роде — совершенно органическое. Осуждая других в ссорах и распрях, мы не думаем исключить и себя; мы тоже не избежали своей участи; не извиняемся и не оправдываемся; скажем одно: мы всегда дорожили не верхом в споре, а истиной. Конечно, и ловкие спекуляции на убеждения уже водятся в нашей литературе; но в сущности, даже и тут — более явлений смешных, чем серьезных; более комических историй, раздраженных самолюбий и напрашивающихся в карикатуру претензий, чем истинно грустных и позорных фактов. Мы обещаемся внимательно следить за ходом и развитием нашей литературы и обращать внимание на всё, по нашему мнению, значительное и выдающееся. Мы не будем избегать и споров и серьезной полемики и готовы даже преследовать то, что считаем вредным нашему общественному сознанию; но личной полемики мы положительно хотим избегать, хотя и не утверждаем, что до сих пор не были сами в ней, хотя бы и невзначай, виноваты. Мерзит это нам, и не понимаем мы, как можно позорить бранью и сознательной клеветой людей (на что решаются некоторые) за то только, что те не согласны с нами в мыслях. — Хвалить дурное и оправдывать его из-за принципа подходящих фактов; видеть в данном явлении только то, что нам хочется видеть, а всё прочее игнорировать и умышленно устранять; называть это «направлением» и думать, что это и правильно и беспристрастно и честно, — мы тоже не можем. Не так разумеем мы Мы не боимся исследования, свету и ходячих авторитетов. Мы всегда готовы похвалить хорошее даже у самых яростных наших противников. Мы всегда тоже готовы искренно сознаться в том, в чем мы ошибались, тотчас же, как нам это докажут.

«Эпоха», с самого начала своего существования, подверглась большим и неожиданным неудачам. Во-первых, она вышла поздно; покойный издатель объявил об издании своего журнала только в феврале нынешнего 1864 г. Первые два номера, в одной книге, могли выйти не ранее 20 марта. Следственно, журнал опоэдал с самого начала. Покойный издатель обещал войти в сроки и непременно сдержал бы свое слово; для этого он имел перед собой девять месяцев и сделал бы это, постепенно, не торопясь и, таким образом, не вредя составу номеров журнала поспешностью.

Но неожиданная болезнь и смерть его совершенно остановили издание почти на полтора месяца. Образовавшаяся наконец редакция увидела вдруг перед собой бездну новых трудностей, которые должна была преодолевать.

Во-первых, опоздали поневоле вдвойне против прежнего.

— всё это было незнакомо, неизвестно; всё это предстояло разобрать и распутать, иногда совершенно безо всякой руководящей нити. Переписка с иногородними увеличилась, усложнилась. Прежние решенные дела требовали объяснения, проверки, новых решений. Рукописи требовали нового разбора и нового с ними знакомства. Не говорим уже о чисто материальных препятствиях и заботах, которые, однако же, все требовали настоятельного и скорейшего разрешения и отнимали время у редакции. Тем не менее редакция поставила себе в обязанность ввести журнал в срок. Сентябрьский и октябрьский номера будут печататься разом в двух типографиях и выйдут оба в ноябре месяце. Ноябрьский и декабрьский номера выйдут в декабре. Январский № будущего 1865 г. выйдет непременно в январе. Придать делу такой усиленный ход редакция не могла с самого начала; она должна была сперва обеспечить почти все отделы журнала, не повредив ему поспешностью.

Редакция обратит. особое внимание на рассылку своего журнала в губернии и доставку его подписчикам. Хотя жалоб на неправильную доставку книг получалось в редакции не более чем в прежнее время, но тем не менее редакция сознается, что должны быть произведены улучшения, и она непременно займется ими.

¹ И это всё

<2> ОТ РЕДАКЦИИ

Два месяца тому назад, в нашем объявлении об издании «Эпохи» в будущем 1865 году, мы обещали положительно войти в сроки: ноябрьскую и декабрьскую книги за нынешний 1864 год выдать в декабре, а январскую книгу будущего года в январе. Но несмотря на то, что последние номера «Эпохи» печатались в двух типографиях разом (Тиблена и Праца) и что приняты были все меры к скорейшему выпуску запоздавших номеров, к концу декабря могла явиться только одна ноябрьская книга. Дело журнальное слишком сложное и зависит иногда от многих самых неожиданных обстоятельств. Впрочем, надеемся, что подписчики «Эпохи» видели наши усилия: 28 ноября вышла сентябрьская книга «Эпохи», 12 декабря октябрьская, и наконец теперь, в конце декабря, выходит ноябрьская, которая поспела бы и раньше, если б не помешало прекращение типографских работ по случаю праздников. Декабрьская книга явится в январе будущего года, а первый январский номер 1865 года, как мы твердо надеемся, выйдет тоже в конце января, — так мы и обещали в объявлении нашем. Таким образом, в конечном результате, мы все-таки сдержим то, что обещали первоначально.