Федор Достоевский: Выписки и замечания

ВЫПИСКИ И ЗАМЕЧАНИЯ

1. В стремлении к образованию дух человеческий увлекается в одно из противуположных направлений — либо прелестью привычки, либо прелестью новизны... Это различие существовало и должно существовать всегда... Не только в политике, но даже и в литературе, во всех искусствах, во всякой науке, в хирургии, в механике, в мореплавании, в земледелии, даже в математике — мы находим эти два противуположные направления... есть люди, с восторгом прилепляющиеся ко всему, что древне... Везде есть другого рода люди, имеющие способность быстро находить недостатки во всем существующем... и принимающие всякую новизну за усовершенствование. Отчасти и то и другое направление похвальны. Лучшие люди обеих партий находятся недалеко от средней черты. Крайние же люди одной партии — это ханжи и дряхлые болтуны; крайние люди другой партии — это мелкие пустозвоны и беззаботные недоучки (цитата ¹ из Macaulay — The History of England, vol. I, pag. 96, 97. Выписана здесь из статьи Оптухина (Павлова) в «Московском вестнике», 1859, «Восток и запад в русской литературе». N3 В этой статье замечательны слова о славянофильстве, о коммунизме, о Петре Великом и о крестьянском общинном владении землею).

P. S. След(овательно), по выше приведенной цитате Маколея, между прочим, выходит, что, с одной стороны, ханжи а с другой — мелкие пустозвоны и беззаботные недоучки — необходимы но даже и не должны не быть.

ЗАМЕЧАНИЯ НА СТАТЬЮ СЕМЕВСКОГО

«ЦАРЕВИЧ АЛЕКСЕЙ ПЕТРОВИЧ»,

«РУССКОЕ СЛОВО», 1860, № 1

Страница 8. Слово Стефана Яворского, митрополита Рязанского. До того вольнодумное, дерзкое, проповеди тех же пастырей при воцарении хоть бы Елизаветы (угодничество, ласкательство, жертва совестью), удивляешься, как могли эти люди говорить такие речи при «грозном кровопийце» (как Петр), пред которым, по выражению того же Семевского, Иван Грозный романтик. Значит, же говорить при Петре, во всеуслышание, про Петра такие дерзости.² Почему же могли? Была же причина! Какая? Или Петр позволял высказывать правду, или Стефан Яворский опирался на что-нибудь, чтоб не бояться. На что же? На силу царевича Алексея, на партию его, но Семев-ский прямо говорит, что не было партии никакой (23).

В этой проповеди Стефан говорит, что бог дарует мир тем, кто любит господа, и в России мира поэтому не будет и многомятежная Россия волнуется. Прямо сказано, что Петр не любил господа и закона его.) Сказано еще с глумлением: а какой закон у нас? Поставлен фискал и делает что хочет... Затем наглое, дерзкое, мятежное обращение к Алексею-угоднику, чтоб он тезоименинника своего (царевича), хранителя заповеди божией, «... единую нашу надежду».

чуть было (говорит Семев-ский) не подверг Стефана опале. Чуть было! Что-то не ладится с кровожадностью Петра (9).

— тогдашние нравы, бьет кого-нибудь (3, 16) — тогдашние нравы. А Петр, воздержавшийся) от сладострастии, — с глумлением замечается, что такие случаи у Петра слишком редки... (21)

3) Алексей и Цесарь. Царевич говорит Цесарю: «Привожу бога в свидетели, что я никогда ничего не сделал отцу или его правлению, никогда не думал о возмущении народа, хотя это не трудно было бы сделать, потому что народ меня любит, а отца ненавидит за его за злых любимцев, за уничтожение старых добрых обычаев и за введение много (го) дурного, тиран и враг своего народа» (20). — Слова ясные, понятно, каким образом царевич понимал и ненавидел Петра и реформу; ясно, что по воцарении он повернул бы все на старый лад.

«Авдотья Федоровна Лопухина» («Русский вестник») Семевский представляет документы (переписка Досифея с Евдокией), из которых ясно³ видно, что надеялись на смерть Петра, на воцарение Алексея, на и даже' искали случай для заговора (разговоры царевича с теткой⁴Марьей Алексеевной).

5) Показания Евфросиньи.

«Письма писал царевич по собственному желанию по-русски из неаполитанской крепости; также сам писал жалобы на отца к Цесарю; ждал случая, когда можно с радостью возвратиться в Россию и говорил то, получая из ведомостей ложные известия о разных волнениях в русских войсках. Наследство желал прилежно, надежду имел на поддержку сената; старых перевести хотел а завести новых; Петербург хотел бросить, а поселиться в Москве, кораблей не строить, войны не вести, довольствоваться владениями старыми. На случай воцарения своей мачехи говорил, что будет бабье царство» (38).

Показание это писала Евфросинья собственноручно. —38). Почему же? Почему же? Из того, что мы знаем о характере Алексея, видно, что это действительно его мысли. Почему всё, что говорится против Алексея, — даже самое вероятное — ложно, а все против Петра — справедливо?

⁵в день заключения сына в Преображенском, он издал указ о нерубке дубов, и потом, в день пыток, — о монстрах (36—37). Это, может быть, идет к величию Петра.

«На троне вечный был работник».

— положим.

Но ведь этот родной сын шел против него. Петр ⁶ как гений видел одну цель — реформу и новый порядок. Ему беспрерывно были преграды, его раздражали преградами...

7) Семевский говорит, что не было ни одного факта, говоря щего о том, чтобы царевич хотел вооруженною рукою похитить корону у отца (23—24, 65).

Положим так. Но сношения с матерью, Досифей, Глебов, видения, предсказания, бегство к Цесарю, надежды на будущее и на Цесаря показывают, что если б только была ⁷ Но не в том дело, а вот в чем главное: не за бунт вооруженный казнил Петр Алексея, а за то, что ужасался передать свое царство ему и погубить все свое дело. Реформа была Петру дороже сына, и он казнил его. В том, что Алексей погубит ее, он не ошибался. Никто не вливает вина молодого в мехи старые. (N3 Оригинально, что Семевский восстает с ненавистью на разврат и грубость двора Петрова (6—7) (N3₂ двора Авдотьи Федоровны. Досифей, Глебов; всему этому сочувствовал Алексей и, кажется, Семевский).

8) Бассевич говорит, что Екатерина ходатайствовала за царевича ⁸ <40>.

десять часов после третьей виски (ссылается на записку, виденную кем-то в государственном) архиве).

Дело в том, что Семевскому бросить еще тень на Петра, что он велел задушить сына. Он смотрит на Петра как на личного своего врага. Это уже возмутительно; так нельзя писать историку.

Ответ же Семевскому вот какой: сам Семевский писал, что царевич был измучен пытками до того, что на 2-й виске бредил, а после третьей и говорить (39—40). Очень возможно, что после такой пытки и умер, 10 часов спустя, ⁹от истощения сил. Вот почему и верить можно.

10) На странице 39 Семевский подробно, ясно и отчетливо говорит о всех «Положим, все обстоятельства (о письме Румянцева) мелочны: не все ли равно, засеченли Алексей кнутом на 3-й виске, о которой, есть только итак, под кнутом ли умер царевич, или под подушками — по-видимому, для потомства всё равно, но историк должен ли упускать эти

Это говорит Семевский про Устрялова. А мы скажем про Семев-ского: историк может ли так сознательно себе противуречить?

³Рядом с текстом: стало быть со из которых ясно — N3 Для чего Семевский с такою любовью считает удары кнутьев? (45—46) Для чего с такою любовью помещает рассказы, которые сам считает не совсем верными, н(а)пример «Леди Рондо», [Для че(го)] или Плеера о Кикине (46—49) (о котором, впрочем, сам же рассказывает иначе в статье «Авдотья Федоровна Лопухина». N3 В выноске на странице 49 приведено замечательное мнение поэта А. С. Х(омякова)о царевиче (из частного письма Семевскому).

Хранится: ГБЛ, ф. 93. 1. 3. 1; см.: Описание, стр. 130—131. Публикуется и в собрание сочинений включается впервые. Замечания Достоевского на статью И. В. Павлова (Л. Оптухина) «Восток и запад в русской литературе» (MB, 1859, № 4—5, стр. 48—64, ценз. разр. — 5 марта) и выписки из нее следует датировать концом октября — ноябрем 1859 г.

О еженедельной газете «Московский вестник» (1859—1861) Достоевский, по-видимому, впервые узнал от А. Н. Плещеева, писавшего ему из Москвы в Тверь 19 октября 1859 г.: «Имеете ли Вы понятие о газете „Московский вестник"? (Ее получают в Твери многие.) Это дешевая, еженедельная газета, политическая и литературная (...) Если Вы не видали этой газеты — я Вам вышлю целый год. — С будущего месяца я вкладчик и участник в редакции этой газеты» (Д , Материалы и исследования, стр. 447). В том же письме Плещеев просил Достоевского помочь распространению «Московского вестника »: «Экземпляр газеты за год пришлю Вам на днях. Не откажитесь распространить ее — Ваш авторитет может иметь влияние на среду, в которой Вы живете» (там же, стр. 448). 26 октября Плещеев выслал Достоевскому из Москвы в Тверь «Московский вестник» за 1859 г. Это явствует из его письма к Достоевскому от 27 октября, в котором Плещеев особенно рекомендует ознакомиться со статьей Павлова: «Вчера я послал Вам год „Московского вестника". — Скажите о нем свое мнение. Обращаю внимание Ваше — в нем — на статьи Лажечникова о Белинском, Оптухина (И. В. Павлова) „Восток и запад нашей литературы...“» (ЛА, т. VI, стр. 261). «Не забудьте, мой друг, сказать ваше мнение о Вестнике», — настаивал Плещеев (там же стр. 262).

Возможно, Достоевский выполнил просьбу Плещеева, высказав свое мнение о «Московском вестнике» в одном из недошедших до нас писем к нему из Твери. Во всяком случае рекомендованная Плещеевым и тогда же прочитанная статья Павлова произвела на Достоевского сильное и благоприятное впечатление.

—1904) — врач, писатель, журналист, учился вместе с М. Е. Салтыковым-Щедриным в Московском благородном пансионе и в Александровском лицее и долгое время впоследствии (до прихода писателя в «Современник ») сохранял с ним дружеские отношения. С Плещеевым Павлов познакомился в Оренбурге, где служил чиновником при генерал-губернаторе В. А. Перовском. В 1853 г. Павлов переходит на службу в Орел, где завязываются личные и творческие связи между ним и Тургеневым. Перу Павлова принадлежат очерк «Из записок деревенского врача. Клехатуха», с посвящением Тургеневу, и статья «„Накануне" и „Наше время“» (MB, 1860, №№ 2, 12). Павлов посвящал Тургенева и в свои творческие планы, об этом свидетельствует письмо писателя к нему от 16 октября 1858 г., в котором Тургенев сочувственно отзывается о мысли будущей статьи Павлова «Восток и запад в русской литературе»: «Мысль Вашей статьи весьма дельная — и дай бог Вас высказать ее вполне и ценсурно» ( Тургенев, Письма, т. III, стр. 247). Из письма Тургенева к Н. А. Ооновскому от 30 декабря 1858 г. видно, что Тургеневу понравилась и самая статья (см.: там же, стр. 255). Еженедельная газета «Московский вестник» начала выходить с февраля 1859 г. Ее издателем был В. Рудаков, а фактическими руководителями и совладельцами Н. А. Ооновский, H. Н. Воронцов-Вельяминов, А. Н. Плещеев и И. В. Павлов, заключившие между собой домашнее письменное условие, согласно которому каждый из них являлся владельцем четвертой части издания. «Московский вестник» просуществовал до января 1861 г., когда произошло слияние газеты с «Русской речью».

И. В. Павлов регулярно выступал в газете как автор политических обзоров и небольших заметок (под псевдонимами «JI. Оптухин» и «JI. 0.»)^ Статья Павлова «Восток и запад в русской литературе» носила программный характер, определяла направление газеты — вот почему Плещеев и просил обратить на нее особое внимание.

Судя по кратким выпискам Достоевского, ему оказались близки центральные положения статьи Павлова-Оптухина. Есть основания полагать, что статья эта в определенной мере способствовала развитию и оформлению некоторых из тезисов «почвеннической» программы журналов братьев Достоевских «Время» и «Эпоха». Павлов предпринял в статье попытку занять среднюю позицию в споре западников и славянофилов (которых предпочитает называть восточниками). По его словам, ему многое представлялось чуждо в воззрениях славянофилов, как прежних, таки новых. «В направлении восточников, — писал Павлов, — публика видела что-то родственное с направлением покойного „Маяка“ и „Северной пчелы“, как защитницы всего учрежденного (...) Время такого недоразумения миновалось, но — увы! — не совсем. Виною тому сами восточники. (...) Во-первых, никак нельзя отрицать, чтобы в направлении „крайних людей“ восточной партии не было разительного сходства с блаженной памяти „Маяком“. Доказательством может служить статья г-на (Т. И. ) Филиппова, напечатанная в первой появившейся книжке „Русской беседы, т. е. на самом хазовом конце журнала. Во-вторых, восточники чрезвычайно несчастливы в выборе союзников! Н. И. Крылов во второй своей статье об „Областных учреждениях г-на Чичерина утвердил многих читателей в том заблуждении, что между направлением „Русской беседы" и направлением „Северной пчелы" нет никакой существенной разницы. Еще гораздо более Н. И. Крылова повредил восточникам В. В. Григорьев своей статьей о незабвенном Тимофее Николаевиче Грановском. (...) Неприличная статья была достойно наказана всеобщим презрением; но негодование возбужденное ею на первых порах, естественным образом отразилось и на самый журнал, в котором статья напечатана» (MB, 1859, № 4—5, стр. 48—49). В то же время Павлов находит в воззрениях славянофилов много жизненного и необходимого, без достаточных оснований зачеркнутого в полемике предания, то всесильное вечно-вчерашнее (das Ewig-gestrige), перед которым Шиллер заставляет содрогаться Валленштейна; то начало, на котором зиждутся государства; то начало, которое составляет неистощимую живучесть и несокрушимую мощь Англии, предохраняя ее ото всех насильственных, непрочных переворотов. Это сила и „прелесть привычки”, подобно гимнастике, укрепляющей народ на предназначенном ему поприще, — привычки, которая необходима для всякого жизненного отправления организма, без помощи, без постепенного содействия которой — никакое благое начинание неосуществимо » (там же, стр. 49).

Это, с точки зрения Павлова, сильная сторона славянофильства, осотя он и вынужден констатировать, что «уважение к вечно-вчерашнему восточники доводят до какого-то мистического поклонения, в доисторической жизни славян видят золотой век...» Павлову претят догматизм и отсутствие скептикокритического анализа в трудах славянофилов, их упорное нежелание прислушиваться к мнениям противоположным и безапелляционная уверенность в собственной правоте. «Наше историческое самосознание не настолько развито, чтобы мы всегда ясно отличали в преданиях существенное от случайного, хорошее от дурного, полезное от вредного; даже в самой древности многих преданий можно усумниться, — полемизировал Павлов со славянофилами. — Но сомнение для восточников не существует, когда дело идет о восхвалении древней Руси; о проблематическом они говорят аподиктически; вера у них заменяет знание. Обо всем этом было много писано, но без всякой пользы. Они считают себя за единственных защитников народности; но это решительно несправедливо!» (там же).

«без которых теряется человеческое достоинство, темнеет разум, слабеет воля под растлевающим влиянием чувственности». Однако он осуждает крайности этических взглядов славянофилов, отталкивающие от них «положительную молодежь»: «... защита нравственно-духовных начал в некоторых статьях „Русской беседы” переходит в простой аскетизм. Авторы подобных статей вредят более чем кто-либо тем святым истинам, которые они силятся защитить; крайности во всем пагубны» (там же, стр. 49). Наиболее существенной в сочинениях славянофилов Павлову представлялась оценка общины и Петровских реформ — Достоевского такая точка зрения заинтересовала и показалась «замечательной».

«крайних» западников на общину (особенно выделяя статьи Б. Н. Чичерина, появившиеся в «Русском вестнике» 1856 г.) и стремился выявить историческое и современное значение общины как явления глубоко национального — «самый очевидный, самый осязательный результат всей русской истории». «Что существенного в нашей поземельной общине?» — задавал вопрос Павлов. И тут же отвечал: «Искреннее и твердое убеждение крестьян, что каждый из них имеет одинаковое право на общинную землю и что „мужик без земельки“ — дело несбыточное и немыслимое » (там же, стр. 53). Противники общины, по мнению Павлова, восстают против одного из коренных институтов русской жизни, против фундаментальных основ русской жизни: «Формы общинной жизни въелись в русского человека неизгладимо; уничтожать их без страшного насилия невозможно...» (там же, стр. 56). Отрадным фактом представлялось Павлову, что сегодня уже не только «восточники», но и многие даровитые западники явились «ревностными защитниками общины»: совершенно очевидно, что он в первую очередь имеет в виду Герцена и Чернышевского.

В русской крестьянской поземельной общине Павлов обнаруживал нечто противоположное тому, что он, пользуясь эзоповским языком, называл «коммунизмом», понимая под этим ассоциации, основанные на «возможности пользоваться безвозмездно чужим трудом», начала, порожденные крепостным правом (там же, стр. 57—58). Полемические замечания Павлова по адресу сторонников примитивного, казарменного коммунизма показались «замечательными » Достоевскому, возможно, и потому, что во многом совпали с его выраженными еще в 1849 г. взглядами на фаланстер Фурье и Икарию Кабе (см. выше, стр. 133).

Хотя отношение Павлова к реформам Петра I было двойственным, он в итоговой оценке их склонялся к славянофильской (конечно, не сочувствуя крайностям взгляда К. С. Аксакова) их трактовке. «Конечно, реформа Петра Великого породила то образованное меньшинство, которое с бескорыстным жаром сочувствует всякому прогрессу и по направлениям своим стоит наравне с передовыми людьми Европы; но меньшинство это было среди собственного своего народа как будто в чужой земле, — оно не понимало и не знало народа, и народ его не знал и ему не сочувствовал...» — писал Павлов (там же, стр. 50). Более того, Павлов сомневался в том, что «реформа Петра I есть органическое явление, к которому Россия была приготовлена», и осуждал «насильственные меры» самодержца, не находя им оправданий во внешних обстоятельствах. Полемизируя с оценкой реформ Петра «лучшими и умнейшими западниками», Павлов в своем мнении лишь частично совпадает с Достоевским, отношение которого к личности и деятельности Петра I, смыслу и значению его реформ было сложнее и диалектичнее (см. ниже, стр. 296—299). Особо Достоевский выделил в статье Павлова привлекшие его внимание слова Маколея, которые он цитирует по статье Павлова, сохраняя его курсив, но с небольшими пропусками. У Павлова читаем: «В стремлении к образованию, как и во всяком своем стремлении, „дух человеческий", — говорит Маколей, — увлекается в одно из двух противуположных направлений — либо прелестью привычки, либо прелестью повиты... Это различие существовало и должно существовать всегда... Не только в политике, но и в литературе, во всех искусствах, во всякой науке, в хирургии, в механике, в мореплавании, в земледелии, даже в математике — мы находим эти два противупо ложные направления... Везде есть люди, с восторгом прилепляющиеся ко всему, что древне... Везде есть другого рода люди, имеющие способность быстро находить недостатки во всем -существующем... и принимающие всякую новизну за усовершенствование. Отчасти и то и другое направление похвальны. Лучшие люди обеих партий находятся недалеко от середней черты. Крайние же люди одной партии — это ханжи и дряхлые болтуны (bigoted dotards); крайние люди другой партии — это мелкие пустозвоны (shallow) и беззаботные недоучки» (. MB, 1859, № 4—5, стр. 48).

«Истории Англии» английского либерального историка, политического деятеля Т. -Б. Маколея (Т. В. Macaulay, 1800—1859): The History of England Vol. I. Tauchintz jun., Lpz., 1849, p. 96—97. Слова Маколея лейтмотивом проходят через всю статью Павлова и применяются им для характеристики позиций и сути спора западников (виги) и славянофилов (тори): «Гениальный современный историк, выражая непреложный закон человеческого духа, говорит здесь об английских ториях и вигах... Но невольно приходит в голову мысль, что его слова суть не что иное, как характеристика наших двух враждебных литературных лагерей, так называемых востока и запада, этих ториев и вигов в русской литературе» (MB, 1859, № 4 - 5 , стр. 48).

Сам Павлов полемизирует в основном с крайними представителями противоположных направлений, сочувственно относясь к «лучшим людям» обеих партий, находящимся недалеко от «середней черты». Достоевский в публицистических статьях 1860-х годов неоднократно использует как слова Маколея, так и применение их Павловым к спору западников и славянофилов — «теоретиков» и «доктринеров», по терминологии писателя. «Закон природы», открытый Маколеем, запомнился Достоевскому. Ведь само «почвенничество» в известном смысле как раз и было попыткой преодолеть крайности западнического (теоретического) и славянофильского (доктринерского) взглядов. Эта цромежуточная позиция «Времени» (с опорой на «психологические» выводы Маколея) многократно разъяснялась в статьях Ф. М. Достоевского и других ведущих публицистов журнала и вызвала сильные критические возражения и насмешки как в лагере «славянофилов», так и «западников». Так, М. А. Антонович в только что возобновившемся «Современнике», в «Кратком обзоре журналов за истекшие восемь месяцев» следующим образом определял позицию «Времени»: «Исходная мысль ваша ложна; вы постоянно твердите: теоретики-де вдаются в крайность, они преследуют и дурные и хорошие стороны русской жизни; а мы держимся средины, отвергая дурные, открывая хорошие и указывая на них...» (С, 1863, № 1—2, стр. 255).

Впервые частично опубликовано: Л Г, 1941, 9 февраля, № 6, стр. 2; Нечаева, «Время», стр. 201—202. Полностью публикуется и в собрание сочинений включается впервые.

— краткий конспект основных положений статьи историка М. И. Семевского (1837—1892) по поводу шестого тома монографии Н. Г. Устрялова (1805—1870) «История царствования Петра Великого» (тт. 1 — 4, 6, СПб., 1858—1864; т. 6 вышел в 1859 г.), сопровождаемый возражениями писателя. Представляя непосредственный отклик на статью Семевского, «Замечания» должны быть датированы скорее всего началом 1860 г. Обширные цитаты из работы Семевского, группировка возражений по пунктам, обращение к другой, ранее напечатанной, статье Семевского — об А. Ф. Лопухиной (PB, 1859, № 5, стр. 219—265), по-видимому, свидетельствуют о неосуществив- шемся намерении писателя вмешаться в печатную полемику вокруг исследования Устрялова. Однако никаких других следов работы над подобной контррецензией для «Времени» не сохранилось.

Причиной отказа от возникшего замысла могло послужить то, что сходные замечания в адрес М. И. Семевского были тогда же, в 1861 г., сделаны другими его оппонентами (см.: Е.Шмурло. Петр Великий в русской литературе. Опыт историко-библиографического обзора. СПб., 1889, стр. 57—60). С другой стороны, как видно из замечаний Достоевского, его точка зрения на личность и деятельность Петра I значительно отличалась от взглядов таких «более последовательных „почвенников", как Аполлон Григорьев и Страхов» (Нечаева, «Время», стр. 203). К тому же именно в это время Семевский становится во «Времени» одним из активных авторов, в котором издатели были крайне заинтересованы (см. письма М. М. Достоевского к М. И. Семевскому за 1861 г.— ИРЛИ, ф. 274, on. 1, № 145). В течение 1861—1862 гг. журнал публикует две его не менее тенденциозные работы, посвященные Петровской эпохе — «Царица Прасковья Федоровна» и «Семейство Монсов». Полемическое выступление одного из редакторов журнала против своего сотрудника было бы нетактичным. Н. Г. Устрялов, автор послужившей предметом полемики монографии, академик и профессор С. -Петербургского университета, был первым после А. С. Пушкина историком, получившим доступ к государственным архивам Петровской эпохи. В «Истории Петра», вполне официозной по направлению, увидели свет материалы, которые документировали события, до тех пор известные лишь по противоречивым печатным свидетельствам или устным легендам. Щестой том «Истории» представлял биографию старшего сына Петра I, Алексея Петровича, с приложением многочисленных документов, связанных в основном с заключением царевича в Алексеевском равелине (где находился в заключении в 1849 г. также и Достоевский), судом над пим и его смертью. Внимание к этому эпизоду из истории царствования Петра было подогрето недавней публикацией в «Полярной звезде» (1859) так называемого письма А. И. Румянцева к некоему Д. И. Титову — современного процессу над Алексеем малодостоверного рассказа о том, что царевич был будто бы задушен по приказу отца. Подлинность этого рассказа остается сомнительной {Одновременно Семевский поместил в «Иллюстрации» (1859, №№ 64—73) биографию царевича Алексея Петровича.}. Герцен, по-видимому, получил «письмо» для публикации именно от Семевского, остававшегося на протяжении ряда лет одним из его русских корреспондентов. В качестве подложного документа «письмо» было опубликовано и в «Приложениях» к т. VI «Истории» Устрялова. Журнальная полемика сосредоточилась в основном вокруг обстоятельств смерти царевича, непосредственно после вынесения ему Сенатом смертного приговора. Ставя под сомнение официальную версию «Розыскного дела» 1718 г., либеральные журналисты не столько преследовали выяснение исторической истины, сколько в легальной форме «научного спора» старались подчеркнуть беззаконие, личный произвол, жестокость и лицемерие, на которых основалось уже с самого начала русское самодержавие и которые маскировала официальная историография. Версия об убийстве Алексея намекала на такие темы, остававшиеся для подцензурной печати запретными, как кровавая история дворцовых переворотов XVIII в., убийство Ивана Антоновича, Петра III, Павла I (см. об этом: Н. Я. Эйдельман. Герцен против самодержавия. Секретная политическая история России XVIII—XIX веков и Вольная печать. М., 1973, стр. 55—96 и др.). Публицистические задачи полемики предопределили широкую постановку в связи с нею таких тем, как общая оценка петровских преобразований, их целей и методов осуществления, причем многие полемисты щедро пользовались славянофильской аргументацией, противопоставляя Московскую Русь послепетровской России.

«Замечания» Достоевского направлены против пристрастности Семевского в осмыслении исторических фактов. Указывая на противоречия в его аргументации, Достоевский вместе с тем отрицательно оценивает вообще всякую заранее заданную предопределенность выводов исторического исследования злобой дня: «Он (Семевский) смотрит на Петра как на личного своего врага... так нельзя писать историку». Затрагивает Достоевский и два других злободневных вопроса — о свободе слова и проблеме «среды». Для него проповедь Яворского — свидетельство допускавшегося Петром свободного обмена мнений между обществом и правительством, обмена, ставшего невозможным позднее. Тезис «Петр позволял высказывать правду», защищаемый Достоевским, связан прежде всего с пушкинским противопоставлением Петра, умевшего ставить интересы нации выше своих узколичных, мелочному эгоизму современности. В пушкинских «Стансах» (1826), которые цитирует Достоевский, и стихотворении «Друзьям» (1828; опубликовано впервые в издании сочинений Пушкина под редакцией П. В. Анненкова, т. 7, 1857) содержались мысли, совпадающие с замечаниями Достоевского о Яворском. Выписки и комментарии писателя к эпизоду о Яворском полемически соотносятся с заключительной частью статьи «Царевич Алексей Петрович», где Семевский в доказательство тирании Петра приводил отрывок из указа 1718 г. о преследовании тех, которые «запершись пишут», т. е. против распространения рукописных памфлетов (Семевский, стр. 57).

С раздражением отнесся Достоевский также к бытописательной стороне статьи Семевского, увидав в ней проявление характерной для 1860-х годов тенденции — смягчить несимпатичные черты характера Алексея Петровича ссылкой на нравы «времени», влияние которых царевич не в состоянии был преодолеть. Невнимание к изображению общества, «среды», нравственно сформировавшей Алексея и определившей его поведение, Семевский отметил в качестве наиболее серьезного недостатка работы Устрялова {Семевский, стр. 4). В собственном его изображении Алексей представал человеком с хорошими природными задатками, но испорченным окружением, невинной жертвой подозрительности Петра, который без реального к тому повода видел в сыне претендента на престол. Как можно предположить, эта тенденция Семевского особенно должна была привлечь внимание Достоевского в связи с недавней полемикой Герцена и Добролюбова о «липших людях» (см.: А. И. Герцен. «Липшие люди и желчевики» (1860) — в кн.! Герцен, т. XIV, стр. 317—327, комм. Г. А. Антоновой). В ходе этой полемики Добролюбов резко нападал на тургеневскую школу беллетристики с ее особенным вниманием к теме «среда заедает человека» («Благонамеренность и деятельность». В кн.: Добролюбов, т. VIII, стр. 193, ср.: Фридлендер, стр. 204—206).

«Замечания» зафиксировали существенный момент в эволюции отношения Достоевского к Петру. Они во многом тесно связаны с его полемическим отзывом о книге А. Кюстина «Россия в 1839 году», данном в «Петербургской летописи» 1847 г., где Достоевский присоединился к антиславянофильской точке зрения Белинского (см. выше, стр. 26, а также: Е. И.Кийко. Белинский и Достоевский о книге Кюстина «Россия в 1839». Материалы и исследования, 1, стр. 189—200). Он писал в 1847 г., что деятельность Петра привела Россию в движение и сплотила все сословия в работе над просвещением страны. Реформа, завершение которой, по словам раннего Достоевского, еще продолжается, не только не уничтожила национальную самобытность, но явилась «торжеством национальности». В сформировавшейся к 1860-м годам теории «почвенничества» петровские преобразования стали оцениваться Достоевским как отправная точка процесса, завершившегося освобождением крестьян. В отличие от славянофилов Достоевский рассматривал Петра как закономерное явление русской истории, различая, однако, идею преобразований как таковую и ее конкретное осуществление. Петр выступил как выразитель «созревших новых сил», его «вполне русская воля» разорвала оковы средневековья; сознательно или бессознательно, «он шел верно». Но народной была только идея преобразований; фактическое их осуществление — деспотизм приемов, конкретные формы жизни, которые насаждались взамен старого, — были несомненно антинародны (см. выше, стр. 236, а также «Книжность и грамотность», 1861 г. и «Два лагеря теоретиков», 1862). В качестве протеста против всего, что было в реформе неверного и «фанатического», «исключительного», Достоевский был склонен признать славянофильское движение положительным явлением русской мысли.

По мнению Достоевского, начатая Петром и продолжавшаяся полтора века «европеизация» исчерпала себя к началу 1860-х годов и теперь, когда наметилось слияние образованности и народного начала, интерес представляют лишь некоторые ее итоги. Поскольку результатом Петровского периода русской истории были раскол между народом и образованными сословиями, появление чиновничьей корпорации, проникновение в Россию буржуазных начал, возвышение утилитаризма в ущерб нравственным целям, Достоевский находил в Петровской реформе корни современного «отрицательного» направления. В письмё к К. П. Победоносцеву от 19 мая 1879 г. он прямо назвал Петра первым «нигилистом», «нигилятиной». С другой стороны, о. н отмечал, что именно Петр даровал народу демократическое право на образование, поставив образованного выше породы; благодаря преобразованиям Петра расширился горизонт национального самосознания и окрепло чувство общечеловеческого единения русских с другими народами, без чего было бы невозможным осуществление всемирной миссии России и православия. Поэтому Достоевский в записных тетрадях 1876—1877 гг. говорит не только об исторических ошибках Петра, но и о широте его государственного взгляда, о «великих предчувствиях», которые скрывались за «хлопотами о ближайшей пользе», выражая уверенность, что если бы Петр «увидел славянофилов, наверно бы их понял, взял бы Хомякова и Юрия Самарина и сказал бы, вот птенцы моего гнезда, хотя, по-видимому, они и против меня говорили».

Любая однозначная оценка роли Петра в истории русского общества и государства, не учитывающая противоречий, заложенных уже в его деятельности и полностью развернувшихся позднее, представлялась Достоевскому в принципе неприемлемой. Возражая в 1860 г. на разоблачения Семевского, он не менее отрицательно отнесся через 11 лет к «Публичным чтениям о Петре Великом(1872) С. М. Соловьева: «Ошибка историка Соловьева та, что всю историю у Петра нет ошибок. Это не история, а панегирик». Вырванные из контекста отдельные высказывания Достоевского о Петре нередко давали возможность историкам русской общественной мысли без достаточных оснований объединять его со славянофилами (С. Р. Миндлов. Юбилей Петра Великого. Библиографический указатель литературы... СПб., 1881, стр. XIII—XVI). В действительности, как свидетельствуют данные заметки и вся совокупность его высказываний о Петре, он стремился к широкой и всесторонней оценке значения Петровской реформы, хотя на разных этапах своего развития и акцентировал по преимуществу несходные ее стороны.

Стр. 104. Слово Стефана Яворского...—Стефан Яворский (в мире Семен Иванович Яворский, 1658—1722) — митрополит Рязанский и Муромский, с 1700 г. — местоблюститель патриаршего престола в России. Первоначально приближенный Петром, позднее выступил против секуляризации разных сторон русского быта. Особенно энергично противодействовал попыткам Петра подчинить церковь государственному контролю и боролся с уклонениями религиозной мысли в протестантизм. Проповедь, которую имеет в виду Достоевский, была произнесена в Москве в день тезоименитства Алексея Петровича (17 марта 1712) и содержала протест против назначения в церковные суды фискалов (лиц, следивших за соблюдением законов и государственной пользы). Резкие выпады против Петра, обращение к Алексею как надежде православной России послужили причиной сенатского запрещения Яворскому произносить впредь публичные проповеди. По преданию, раздражение Петра вызвало не столько содержание проповеди, сколько отсутствие доверия к государю со стороны митрополита; на представленной ему рукописи царь будто бы написал: «Первее одному, потом же со свидетели» (С. М. Соловьев. История России, т. XVI. СПб., 1907, стр. 270). Тем не менее преследованиям Яворский за нее не подвергся.

— В 1859 г. в «Летописях русской литературы и древностей» (т. II, отд. III, стр. 133), издававшихся Н. С. Тихонравовым, была опубликована статья Н. А. Попова «Придворные проповеди в царствование Елизаветы Петровны», где цитировались отклики на переворот 1742 г.

— Досифей Глебов, епископ Ростовский и Ярославский, расстрижен под именем Демида и казнен в 1718 г.; ссылаясь на вещие сны, пророчествовал Авдотье Лопухиной о близкой смерти Петра и воцарении Алексея. Евдокия — Авдотья Федоровна Лопухина (1669—1731), первая супруга Петра I, мать царевича Алексея Петровича. В 1696 г. была сослана в Суздальский Покровский монастырь и пострижена под именем инокини Елены. Как выяснилось из розыска по делу царевича, благодаря попустительству монастырского начальства она вела в монастыре мирской образ жизни и приказывала именовать себя царицей. Вокруг нее группировалось духовенство, мечтавшее о воцарении Алексея и возвращении старых порядков. Достоевский имеет в виду статью Семевского о Лопухиной в «Русском вестнике» (1859, май, кн. 2, отд. I, стр. 219—265), построенную на материалах, полученных им от Устрялова, подчеркивая, что теперь, рецензируя публикации Устрялова, он дает им новое, произвольное толкование.

Стр. 105. «Леди Рондо» (1699—1783) — жена английского резидента при русском дворе в 1728—1739 гг., автор «Letters from a lady who resided some years in Russia to her friend in England» (1775), которые интересны ществу мемуарами, «Письма» изобилуют фактическими неточностями.Стр. 105. Плеер о Кикине... — Имеется в виду донесение австрийского резидента при русском дворе Отто Антона Плейера в Вену о казнях в Москве по Суздальскому делу Евдокии Лопухиной в марте 1718 г. А. В. Кикин за подговор царевича на побег за границу был колесован.

Стр. 105. ... замечательное мнение поэта А. С. Х(омякова) — Речь идет о процитированном в статье отрывке из письма А. С. Хомякова (1804— 1860) к Семевскому по поводу материалов процесса царевича Алексея. Письмо относилось к середине 1859 г. и содержало общую сочувственную оценку работы Семевского, подтверждавшей точку зрения славянофилов на Петра. «Я от всей души желал бы видеть ее напечатанною и особенно в „Р (усской) беседе", — писал Хомяков. — Очевидно, что Вы не принадлежите ни к какому исключительному мнению и что Вас нельзя обвинить в славянофильстве, как нас грешных: тем важнее Ваш рассказ и Ваше мнение, если не ошибаюсь, только вполовину высказанное» (ИРЛИ, ф. 274, on. I, № 369, л. 1 об.). С точки зрения Хомякова, Алексей был намеренно оклеветан в официальном отчете о процессе, потому что Петр готовил удар против старой партии в целом. Тем не менее его вражда к сыну не питалась личными мотивами, а основывалась на государственных соображениях. Сожалеть об Алексее можно лишь как о частном человеке, но не как о государственном деятеле. Достоевский считает нужным особо подчеркнуть, что крупнейший идеолог славянофильства был вынужден признать причиной процесса Алексея не династические интриги или кровожадность Петра, но борьбу за иной путь исторического развития России.

—1723) — царевна, сводная сестра Петра I, дочь царя Алексея Михайловича от М. И. Милославской. Имеются в виду ее разговоры с Алексеем о перемене порядков в России при встрече недалеко от Либавы, на его пути в Вену. Содержание разговоров передано в «Манифесте» от 5 марта 1718 г. о Суздальском деле, перепечатанном в статье «Евдокия Федоровна Лопухина».

— дворовая девка Н. К. Вяземского, прежнего учителя Алексея; любовница царевича, сопровождавшая его в Вену и вместе с ним возвращенная в Россию П. А. Толстым и А. И. Румянцевым.Стр. 106. ... указ о нерубке дубов со о монстрах. — Указы от 31 января и от 6 февраля 1718 г. о запрещении частным лицам рубить корабельный лес и о распоряжении закупать для Кунсткамеры всевозможные «куриозные» предметы.

«На троне вечный был работник». — Цитата из стихотворения А. С. Пушкина «Стансы» (1826).

Стр. 106. Глебов Степан Богданович (ок. 1672—1718) — подполковник, ставший в 1709—1711 гг. любовником Авдотьи Лопухиной. За это, а также за найденные у него «возмутительные» письма был посажен на кол. Упоминание о казни Глебова имеется в романе «Идиот» (см.: наст, изд., т. VIII, стр. 433).

Стр. 107. Бассевич Геннинг Фридрих (1680—1748) — дипломат, министр герцога Голштинского, автор записок, изданных под заглавием «Eclaircissements sur plusiers faits relatifs au règne de Pierre le Grand...» (1775).

Стр. 107. ... записку, виденную кем-то в государственном архиве. — О существовании секретного документа, согласно которому царевич Алексей скончался во время пытки после третьего подъема на дыбу, Устрялову сообщил профессор К. И. Арсеньев, преподававший в 1830-е годы русскую историю наследнику престола, будущему императору Александру II (Н. Г. Устрялов. Воспоминания о моей жизни. «Древняя и новая Россия», 1880, № 8 стр. 680).