Двойник. Приключения господина Голядкина (Журнальная редакция 1846 г.)
Глава XII

Глава XII

Дух занимался в груди господина Голядкина; словно на крыльях летел он вслед за своим быстро удалявшимся неприятелем. Чувствовал он в себе присутствие какой-то страшной энергии. Впрочем, несмотря на присутствие страшной энергии, господин Голядкин мог смело надеяться, что в настоящую минуту даже простой комар, если б только он мог в такое время жить в Петербурге, весьма бы удобно перешиб его крылом своим. Чувствовал он еще, что опал и ослаб совершенно, что несет его какою-то совершенно особенною и постороннею силою, что он вовсе не сам идет, что, напротив, его ноги подкашиваются и служить отказываются. Впрочем, это всё было еще совсем ничего и, несмотря ни на что, непременно могло бы устроиться к лучшему. "К лучшему -- не к лучшему, -- думал господин Голядкин, почти задыхаясь от скорого бега, -- но что дело проиграно, так в том теперь и сомнения малейшего нет; что пропал я совсем, так уж это известно, определено, решено и подписано". Несмотря на всё это, герой наш словно из мертвых воскрес, словно баталию выдержал, словно победу схватил, когда пришлось ему уцепиться за шинель своего неприятеля, уже заносившего одну ногу на дрожки куда-то только что сговоренного им ваньки. Впрочем, несмотря на выигранную баталию, герой наш до того потерялся в настоящее мгновение, что, вцепившись в шинель злейшего врага своего, так и остался с раскрытым ртом, без слов, без движения, едва переводя дух. "Милостивый государь! милостивый государь! -- закричал он наконец настигнутому им неблагородному господину Голядкину-младшему, -- милостивый государь, я надеюсь, что вы..."

на другую сторону экипажа, тщетно махая ею по воздуху, стараясь сохранить эквилибр и вместе с тем стараясь всеми силами отцепить шинель свою от господина Голядкина-старшего, за которую тот, с своей стороны, уцепился всеми данными ему природою средствами.

-- Яков Петрович! только десять минут...

-- Извините, мне некогда-с.

-- Согласитесь сами, Яков Петрович... пожалуйста, Яков Петрович... ради бога, Яков Петрович... так и так -- объясниться... на смелую ногу... Секундочку, Яков Петрович!..

-- Голубчик мой, некогда, -- отвечал с неучтивою фамильярностью, но под видом душевной доброты, ложно благородный неприятель господина Голядкина, -- в другое время, поверьте, от полноты души и от чистого сердца; но теперь -- вот право ж, нельзя.

"Подлец! -- подумал герой наш, -- еще и от чистого сердца, шельмец ты такой!.."

-- Яков Петрович! -- закричал он тоскливо, -- я вашим врагом никогда не бывал. Злые же люди несправедливо меня описали... С своей стороны я готов... Яков Петрович, угодно, мы с вами, Яков Петрович, вот тотчас зайдем?.. И там от чистого сердца, как справедливо сказали вы тотчас, и языком прямым, благородным... вот в эту кофейную; тогда всё само собой объяснится, -- вот как, Яков Петрович! Тогда непременно всё само собой объяснится...

-- В кофейную? хорошо-с. Я не прочь, зайдем в кофейную, с одним только условием, радость моя, с единым условием, -- что там всё само собой объяснится. Дескать, так и так, душка, -- проговорил господин Голядкин-младший, слезая с дрожек и бесстыдно потрепав героя нашего по плечу, -- дружище ты этакой; для тебя, Яков Петрович, я готов переулочком (как справедливо в оно время вы, Яков Петрович, заметить изволили). Ведь вот плут, право, что захочет, то и делает с человеком! -- продолжал ложный друг господина Голядкина, с легкой улыбочкой вертясь и увиваясь около него, заглядывая под шляпу к нему и, одним словом, фальшиво всеми средствами стараясь изобразить собою остроумца и любезного человека, но между тем действуя со всем бесстыдством безнравственности прямо в пику господину Голядкину-старшему, единственно с тою целью, чтоб каким-нибудь новым бесстыдным способом его обмануть и потом в дружеской компании, где-нибудь за бокалом вина, для острого слова, насмеяться над ним.

Отдаленная от больших улиц кофейная, куда вошли оба господина Голядкина, была в эту минуту совершенно пуста. Довольно толстая немка появилась у прилавка, едва только заслышался звон колокольчика. Господин Голядкин и недостойный неприятель его прошли во вторую комнату, где одутловатый и остриженный под гребенку мальчишка возился с вязанкою щепок около печки, силясь возобновить в ней погасавший огонь. По требованию господина Голядкина-младшего подан был шоколад.

-- А пресдобная бабенка, -- проговорил господин Голядкин-младший, плутовски подмигнув господину Голядкину-старшему.

-- А, да, позабыл, извините. Знаю ваш вкус. Мы, сударь, лакомы до тоненьких немочек; мы, дескать, душа ты правдивая, Яков Петрович, лакомы с тобою до тоненьких, хотя, впрочем, и не лишенных еще приятности немочек; квартиры у них нанимаем, их нравственность соблазняем, за бир-суп да мильх-суп наше сердце им посвящаем да разные подписки даем, -- вот что мы делаем, Фоблаз ты такой, предатель ты этакой!

Всё это проговорил господин Голядкин-младший, делая, таким образом, совершенно бесполезный, хотя, впрочем, и злодейски хитрый намек на известную особу женского пола, увиваясь около господина Голядкина, улыбаясь ему под видом любезности, ложно показывая таким образом радушие к нему и радость при встрече с ним. Замечая же, что господин Голядкин-старший вовсе не так глуп и вовсе не до того лишен образованности и манеров хорошего тона, чтоб сразу поверить ему, неблагородный человек решился переменить свою тактику и повести дела на открытую ногу. Тут же проговорив свою гнусность, фальшивый господин Голядкин заключил тем, что с возмущающим душу бесстыдством и фамильярностью потрепал солидного господина Голядкина по плечу и, не удовольствовавшись этим, пустился заигрывать с ним совершенно неприличным в обществе хорошего тона образом, именно вознамерился повторить свою прежнюю гнусность, то есть, несмотря на сопротивление и легкие крики возмущенного господина Голядкина-старшего, ущипнуть его за щеку. При виде такого разврата герой наш вскипел и смолчал... до времени, впрочем.

-- Это речь врагов моих, -- ответил он наконец, благоразумно сдерживая себя, трепещущим голосом, -- это речь врагов моих, -- с достоинством прибавил герой наш, чувствуя себя, между прочим, совершенно в праве своем и задетый заживо фамильярностью и бесстыдством недостойного врага своего... В то же самое время герой наш с беспокойством оглянулся на дверь. Дело в том, что господин Голядкин-младший был, по-видимому, в превосходном расположении духа и в готовности пуститься на разные шуточки, непозволительные в общественном месте и, вообще говоря, не допускаемые законами света, и преимущественно в обществе высокого тона.

-- Ну, ну, ну, не буду, не буду! -- проговорил господин Голядкин-младший, примирительно отстраняясь от господина Голядкина-старшего, лукавя и фальшивя перед ним таким образом, надевая маску и тонким обманом, под видом смирения, маня его в новые сети. Впрочем, герой наш понимал, ясно понимал, что безнравственный близнец его здесь с ним на очную ставку, на открытую и смелую ногу и с откровенностью, не лишенною благородства, немного возьмет. Дескать, так и так, а ты срежешься, дескать, так и так, а ты, милостивый мой государь и мерзавец, немного возьмешь, дескать, того, и т. д.

-- Ну-с, мне с вами долго нечего, впрочем... Ну-с, каково-то вы теперь поживаете, Яков Петрович?

-- Одно только могу сказать я вам, Яков Петрович, -- хладнокровно и с достоинством отвечал наш герой, -- врагом вашим я никогда не бывал.

-- Гм... ну, а Петрушка? как бишь! Петрушка ведь, кажется? -- ну, да! Что, каков он у вас? Хорошо, по-прежнему?

-- И он тоже по-прежнему, Яков Петрович, -- отвечал немного изумленный господин Голядкин-старший. -- Я не знаю, Яков Петрович... с моей стороны... с благородной, с откровенной стороны, Яков Петрович, согласитесь сами, Яков Петрович...

человека, -- сами вы знаете, время наше тяжелое... Я на вас пошлюсь, Яков Петрович; человек вы умный и справедливо рассудите, -- включил господин Голядкин-младший, подло льстя господину Голядкину-старшему, -- вы справедливо рассудите, что иначе и поступать мне было нельзя. Жизнь не игрушка, сами вы знаете, Яков Петрович, -- многозначительно заключил господин Голядкин-младший, прикидываясь, таким образом, умным и ученым человеком, который может рассуждать о высоких предметах.

на благородную доску, скажу вам, могу открыто и благородно утверждать, Яков Петрович, что я чист совершенно и что, сами вы знаете, Яков Петрович, обоюдное заблуждение, -- всё может быть, -- суд света, мнение раболепной толпы... Я говорю откровенно, Яков Петрович, всё может быть. Еще скажу, Яков Петрович, если так судить, если с благородной и высокой точки зрения на дело смотреть, то смело скажу, без ложного стыда скажу, Яков Петрович, мне даже приятно будет открыть, что я заблуждался, мне даже приятно будет сознаться в том, что я заблуждался, Яков Петрович. Сами вы знаете, вы человек умный, а сверх того, благородный, готов сознаться в этом. Без стыда, без ложного стыда готов в этом сознаться... -- с достоинством и благородством заключил наш герой.

-- Рок, судьба! Яков Петрович... но оставим всё это, -- со вздохом проговорил господин Голядкин-младший. -- Употребим лучше краткие минуты нашей встречи на более полезный и приятный разговор, как следует между двумя сослуживцами... Право, мне как-то не удавалось с вами двух слов сказать во всё это время... В этом не я виноват, Яков Петрович...

-- И не я, -- с жаром перебил наш герой, -- не я! Сердце мое говорит мне, Яков Петрович, что не я виноват во всем этом. Будем обвинять судьбу во всем этом, Яков Петрович, -- прибавил господин Голядкин-старший совершенно примирительным тоном. Голос его начинал мало-помалу слабеть и дрожать.

-- Ну, что? как вообще ваше здоровье? -- произнес заблудшийся сладким голосом.

-- Немного покашливаю, -- отвечал еще слаще герой наш.

-- Действительно, Яков Петрович, немудрено схватить жабу-с... Яков Петрович! -- произнес после кроткого молчания герой наш. -- Яков Петрович! я вижу, что я заблуждался... Я с умилением вспоминаю о тех счастливых минутах, которые удалось нам провести вместе под бедным, но, смею сказать, радушным кровом моим...

-- В письме вашем вы, впрочем, не то написали, -- отчасти с укоризною проговорил совершенно справедливый (впрочем, единственно только в этом одном отношении совершенно справедливый) господин Голядкин-младший.

-- Яков Петрович! я заблуждался.... Ясно вижу теперь, что заблуждался и в этом несчастном письме моем. Яков Петрович, мне совестно смотреть на вас, Яков Петрович, вы не поверите... Дайте мне это письмо, чтоб разорвать его, в ваших же глазах разорвать его, Яков Петрович, или если уж этого никак невозможно, то умоляю вас читать его наоборот, -- совсем наоборот, то есть нарочно с намерением дружеским, давая обратный смысл всем словам письма моего. Я заблуждался. Простите меня, Яков Петрович, я совсем... я горестно заблуждался, Яков Петрович.

-- Вы говорите? -- довольно рассеянно и равнодушно спросил вероломный друг господина Голядкгша-старшего.

-- А, ну, хорошо! Это очень хорошо, что вы заблуждались, -- грубо отвечал господин Голядкин-младший.

-- У меня, Яков Петрович, даже идея была, -- прибавил благородным образом откровенный герой наш, совершенно не замечая ужасного вероломства своего ложного друга, -- у меня даже идея была, что, дескать, вот, создались два совершенно подобные...

-- А! это ваша идея!.. Хороша, хороша, нечего сказать, весьма хороша; впрочем, несмотря на то что она хороша, мы ее... знаете, идею-то вашу, -- нагло и бесстыдно проговорил господин Голядкин-младший, прищуриваясь, улыбаясь и кивая головою господину Голядкину-старшему, -- мы ее до другого времени идею-то вашу, а теперь...

Тут известный своею бесполезностью господин Голядкин-младший встал и схватился за шляпу. Всё еще не замечая обмана, встал и господин Голядкин-старший, простодушно и благородно улыбаясь своему лжеприятелю, стараясь, в невинности своей, его приласкать, ободрить и завязать с ним, таким образом, новую дружбу...

господину Голядкину-старшему. -- Мы все трудиться должны, понимаешь, Петрушка?!.. Ну, да ничего, ничего, не смущайтесь... Ну, да прощайте, Яков Петрович, довольно мне с вами покамест... Удастся сойтись как-нибудь, выпьем бутылочку-другую винца, сладка полпивца, как говорит мужичье (между прочим всё это), поговорим, покалякаем, потолкуем друг с другом, -- продолжал безнравственный человек, удивляя господина Голядкина своей безнравственностию и развращенностию сердца, -- приласкаем, пожалуй, Петрушку и скажем ему, что мы все трудиться должны, -- прибавил заблудшийся безнравственно, подмигнув господину Голядкину-старшему, всё вертясь и семеня около него и с ним отчасти заигрывая, -- восстановим, между прочим, несколько замаранную, посредством разных немецких ученых, репутацию общего нашего друга Мухаммеда, пророка турецкого, -- решился присовокупить еще с большею, чем прежде, бесстыдною наглостью всячески развращенный человек, развратным образом улыбаясь достойному господину Голядкину-старшему и, таким образом, постыдно насмехаясь над ним, -- и, наконец, наконец, дайте руку вашу, герой, дайте руку!

Дайте руку на разлуку

и т. д.

Тут безбожный и ни во что не верующий господин Голядкин-младший, вероятно воображая уязвить гордого героя повести нашей, сделал в его же глазах неприличное антраша, лягнул ножкой и, к довершению своего посрамления, щелкнул посредством пальца и языка ртом, желая показать таким образом, что как будто бы он откупоривает бутылку шампанского, а между тем очевидно тешась самым бесполезным образом, как пятилетний ребенок, не имея, однако ж, его невинности. Наконец, чтоб окончить полную, отвратительную картину своего всяческого безобразия, с самой наглой, язвительной и вакхической улыбкой протянул он руку свою к целомудренному, говоря в выгодном для него отношении, господину Голядкину-старшему и крикнул неистовым и вместе с тем насмешливым голосом: "Прощайте, ваше превосходительство!"

При виде такого олицетворенного фанатизма к разврату, герой наш невольно отшатнулся назад... Но развращенное дитя природы, бесполезный господин Голядкин-младший, казалось, дал себе слово идти до конца в оскорблении настоящего господина Голядкина. Чтоб только отвязаться, сунул герой наш в простертую ему руку фанатика два пальца своей руки; но тут... тут бесстыдство господина Голядкина-младшего превзошло всяческую человеческую меру. Схватив два пальца руки господина Голядкина-старшего и сначала пожав их, недостойный тут же, в глазах же господина Голядкина, решился повторить свою утреннюю бесстыдную шутку. Мера человеческого терпения была истощена...

"Подлый и развратный человек!" -- закричал наш герой полушепотом, боязливо оглядываясь на дверь в соседнюю комнату, весь дрожа в каком-то болезненно тоскливом волнении и, очевидно, окончательно расстроенный неистощимым бесстыдством врага своего.

Тогда произошла довольно странная сцена. Господин Голядкин-младший, сделав неблагопристойность и, по скверной привычке своей, спеша уже улизнуть в соседнюю комнату, быстро обернулся к господину Голядкину-старшему с самым зловещим выражением в лице. Герой наш невольно отступил назад два шага. Безнравственный сделал вперед два шага; герой наш отступил еще два шага, благоразумно стараясь выбрать целью ретирады своей такой уголок, из которого бы не было видно в соседнюю комнату, где были посторонние люди, ни в зеркало, посредством которого люди, находившиеся в соседней комнате, могли бы всё видеть; должно было опасаться какой-нибудь новой неблагопристойности и отвратительной шуточки, от которой могла бы пострадать амбиция в присутствии посторонних людей. Наконец господин Голядкин-старший добрался до своего уголка. Враги стояли теперь совершенно носом к носу, причем наш герой старался всеми силами прямо, решительно и не смигнув глазом смотреть в глаза недостойного врага своего, чтоб показать ему, таким образом, что он его совсем не боится и даже напротив. Молчание и ожидание длилось. "Зачем я привел его сюда! -- пронеслось в голове господина Голядкина. -- Ведь вот мы теперь стоим носом к носу, -- кстати подумал герой наш, -- что, если б носы наши нераздельно срослись..." Тут же припомнил он сказку, в которой говорилось о колбасе, приросшей к носу одной неблагоразумной в желаниях своих жены одного старика. "Жадность к стяжанию и неблагоразумие желаний губит нас", -- подумал господин Голядкин, решительно, бесстрашно и не смигнув глазом продолжая смотреть в глаза врагу своему.

-- Фоблаз? -- проговорил наконец безнравственный полутаинственным шепотом и вопросительным тоном.

-- Ведь Фоблаз? -- продолжал еще настойчивее господин Голядкин-младший, наступая донельзя на господина Голядкина-старшего.

Герой как не докончил и осекся: мера оскорблении превзошла все тоскливые ожидания его. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Обеспамятев от изумления, стоял наш герой, покамест не двигаясь с места... Наконец он опомнился. Дело в том, что господин Голядкин-младший, окончив последнюю гнусность, которую он вероломно называл шуточкой, ринулся со всех ног в соседнюю комнату; а безнаказанно же нельзя было оставлять вероломства! Но когда наш герой прибыл в исступлении своем в соседнюю комнату, безнравственный неприятель его, как будто ни в одном глазу, стоял себе у прилавка, ел пирожки и преспокойно, как добродетельный человек, любезничал с немкой-кондитершей. "При дамах нельзя", -- подумал герой наш и подошел тоже к прилавку, не помня себя от волнения.

-- А ведь действительно бабенка-то недурна! Как вы думаете? -- снова начал свои неприличные выходки господин Голядкин-младший, вероятно рассчитывая на бесконечное терпение господина Голядкина. Толстая же немка, с своей стороны, смотрела на обоих своих посетителей оловянно-бессмысленными глазами, очевидно не понимая русского языка и приветливо улыбаясь. Герой наш вспыхнул как огонь от слов не знающего стыда господина Голядкина-младшего и, не в силах владеть собою, бросился наконец на него с очевидным намерением растерзать его и повершить с ним, таким образом, окончательно; но господин Голядкин-младший, по подлому обыкновению своему, уже был далеко: он дал тягу, он уже был на крыльце. Само собой разумеется, что после первого мгновения столбняка, естественно нашедшего на господина Голядкина-старшего, он опомнился и бросился со всех ног за обидчиком, который уже садился на поджидавшего его и, очевидно, во всём согласившегося с ним ваньку. Но в это самое мгновение толстая немка, видя бегство двух посетителей, взвизгнула и позвонила что было силы в свой колокольчик. Герой наш почти на лету обернулся назад, бросил ей деньги за себя и за незаплатившего бесстыдного человека, не требуя сдачи, и, несмотря на то что промешкал, все-таки успел, хотя и опять на лету только, подхватить своего неприятеля. Уцепившись за крыло дрожек всеми данными ему природою средствами, герой наш несся некоторое время по улице, карабкаясь на экипаж, отстаиваемый из всех сил господином Голядкиным-младшим. Извозчик между тем и кнутом, и вожжой, и ногой, и словами понукал свою разбитую клячу, которая совсем неожиданно понеслась вскачь как вихрь, закусив удила и лягаясь, по скверной привычке своей, задними ногами на каждом третьем шагу. Наконец наш герой успел-таки взмоститься на дрожки, лицом к своему неприятелю, спиной упираясь в извозчика, коленками в коленки бесстыдного, а правой рукой своей всеми средствами вцепившись в весьма скверный меховой воротник шинели развратного и ожесточеннейшего своего неприятеля...

Враги неслись и некоторое время молчали. Герой наш едва переводил дух; дорога была прескверная, и он подскакивал на каждом шагу с опасностью сломить себе шею. Сверх того, ожесточенный неприятель его всё еще не соглашался признать себя побежденным и старался спихнуть в грязь своего противника. К довершению всех неприятностей погода была ужаснейшая. Снег валил хлопьями и всячески старался, с своей стороны, каким-нибудь образом залезть под распахнувшуюся шинель настоящего господина Голядкина. Кругом было мутно и не видно ни зги. Трудно было отличить, куда и по каким улицам несутся они... Господину Голядкину показалось, что сбывается с ним что-то знакомое. Одно мгновение он старался припомнить, не предчувствовал ли он чего-нибудь вчера... во сне, например... Наконец тоска его доросла до последней степени своей агонии. Налегши на беспощадного противника своего, он начал было кричать. Но крик его замирал у него на губах... Была минута, когда господин Голядкин всё позабыл и решил, что всё это совсем ничего, и что это так только, как-нибудь, необъяснимым образом делается, и протестовать по этому случаю было бы лишним и совершенно потерянным делом... Но вдруг, и почти в то самое мгновение, как герой наш заключал это всё, какой-то неосторожный толчок переменил весь смысл дела. Господин Голядкин, как куль муки, свалился с дрожек и покатился куда-то, совершенно справедливо сознаваясь в минуту падения, что действительно и весьма некстати погорячился немного и что всё из того и вышло, что он погорячился немного. Вскочив наконец, он увидел, что куда-то приехали; дрожки стояли среди чьего-то двора, и герои наш с первого взгляда заметил, что это двор того самого дома, в котором квартирует Олсуфий Иванович. В то же самое мгновение заметил он, что приятель его пробирается уже на крыльцо и, вероятно, к Олсуфью Ивановичу. В неописанной тоске своей бросился было он догонять своего неприятеля, но, к счастию своему, благоразумно одумался вовремя. Не забыв расплатиться с извозчиком, бросился господин Годядкин на улицу и побежал что есть мочи куда глаза глядят. Снег валил по-прежнему хлопьями; по-прежнему было мутно, мокро и темно. Герой наш не шел, а летел, опрокидывая всех на дороге, -- мужиков, и баб, и детей, и сам в свою очередь отскакивая от баб, мужиков и детей. Кругом и вслед ему слышался пугливый говор, визг, крик... Но господин Голядкин, казалось, был без памяти и внимания ни на что не хотел обратить... Опомнился он, впрочем, уже у Семеновского моста, да и то по тому только случаю, что успел как-то неловко задеть и опрокинуть двух баб с их каким-то походным товаром, а вместе с тем и сам повалиться. "Это ничего, -- подумал господин Голядкин, -- всё это еще весьма может устроиться к лучшему", -- и тут же полез в свой карман, желая отделаться рублем серебра за просыпанные пряники, яблоки, горох и разные разности. Вдруг новым светом озарило господина Голядкина; в кармане ощупал он письмо Вахрамеева. Бросив рубль серебром, побежал он опять, не останавливаясь и ни на что не оглядываясь. Вспомнив, между прочим, дорогою, что есть у него недалеко знакомый трактир, забежал он в трактир, не медля ни минуты пристроился к столику, освещенному сальною свечкою, и, не обращая ни на что внимания, не слушая полового, явившегося за приказаниями, сломал печать и начал читать нижеследующее, окончательно его поразившее:

"Милостивый государь мой,

Яков Петрович.

В последнем письме моем, милостивый мой государь, ясным образом давал я вам знать, что дальнейшие между нами сношения не только будут мне весьма неприятны, но даже повредят моим личным выгодам. Ибо всему свету известно, что сообщество особ, не дорожащих мнением людей благонамеренных, особ отверженных, наконец, обществом хорошего тона, может быть не только пагубным для людей неразвращенных и не зараженных в невинности своей тлетворным дыханием порока, но даже довести их до окончательной гибели. Несмотря на всё это, вы не унялись и продолжаете искать моей дружбы! Ясным же доказательством мнения моего о тлетворном яде, сообщаемом вами, служит, во-первых, замаранная репутация ваша у Измайловского моста и около. Во-вторых, огласка и всеобщая официальная публикация вашей беспорядочной жизни; в-третьих, беспрерывное подсовывание ваше на место себя совершенно посторонних лиц и, в-четвертых, обиды и ухищрения, предпринимаемые вами против особ, известных благонамеренностью и откровенностью своего характера и прямотою души. Ибо некоторые люди в глаза фальшиво уверяют в дружбе своей, а за глаза имеют пагубную привычку поносить нареченных друзей своих не только позорнейшим образом, но даже бранными и обидными словами, как например названием свища, вероятно объясняя сим словом, что друзья их глупы и ничего в голове не имеют, а следовательно, голова их уподобляется пустому ореху, что по-мужицки и называется Всё это сделали вы, милостивый мой государь, ровно пять месяцев тому назад, в бытность вашу у общего нам знакомого, Николая Сергеевича Скороплехина, и вдобавок при посторонних лицах. Далек от того, чтоб себя перед вами оправдывать, но, между прочим, всему свету известно, что излишнее остроумие не только не есть главнейшая необходимость человеческая, но даже вредит в практической жизни, чему сами служите сожаления достойным примером, ибо погибаете не от чего иного, как от излишнего своего остроумия. Я же еще неопытен, недавно из Вятской губернии, обычаев здешних не знаю и потому благоразумно от излишнего остроумия уклоняюсь, стараясь, наоборот, прославиться одним моим добродушием и прямотою характера, -- качествами, которыми справедливо горжусь. Пишете вы, наконец, милостивый мой государь, как будто в свое оправдание, что самозванством в наш век, деловой и промышленный (преимущественно посредством пароходов и железных дорог), не возьмешь и, как справедливо изволите утверждать, что Гришка Отрепьев другой раз не может явиться. Справедливо, и готов согласиться; но опять, и сим пунктом письма своего, вы, милостивый государь, не только не принесли ничего в свое оправдание, но даже на себя самого обратили свое обвинение, ибо тем доказали, во-первых, что вы человек образованный и историю драгоценного нам отечества нашего знаете, а следовательно, во-вторых, и будучи образованным и остроумным человеком, не убереглись и впали в те самые недостатки, которые теперь в других порицаете. Говорю же я сие, милостивый мой государь, потому что сами действуете обманом и самозванством, намекая на известных лиц, слагая на них все преступления свои и тем стараясь спасти себя от неумолимой строгости законов. Грубые же и ожесточенные поступки ваши против особы женского пола, о имени которой умалчиваю из уважения к ней, заслуживают одного лишь презрения и обращаются к собственному вашему, милостивый мой государь, позору и посрамлению. Но если вы, милостивый мой государь, забыв честь и долг, сделав сию особу навеки несчастною, и отвергли теперь всякие дальнейшие с нею сношения, то есть и существуют еще люди с прямым и нелживым характером, которые сочтут за честь взять на себя, милостивый мой государь, весь ущерб, нанесенный вами, чтоб окончательно и благородным образом загладить его. Ибо здесь все говорят, что хлопотать о руке сей особы и честно и выгодно; ибо спя особа происхождения не постыдного и не холопского и сделала бы вам честь, предлагая вам руку. Ибо уже известно вам, что родитель ее служил юнкером в германской конной артиллерии. Сверх того, на Обуховском проспекте имеет она короткого знакомого и приятеля своего, занимающегося слесарным искусством, который, по словам самой известной вам и всячески обиженной вами особы, совершенно непохож на какого-нибудь подлого мужика слесаря, а, следовательно, человек образованный; потом троюродного своего братца, человека искреннего, благочестивого и известного мне с весьма хорошей стороны, -- булочника с Большой Подьяческой; потом еще бывшего кондитера, человека хотя бедного, но с весьма солидным и твердым характером, и, наконец, родного дядю своего, господина ученого, и сверх того химика, содержащего собственную свою аптеку в Сергиевской улице. Наконец, и известный вам доктор медицины и хирургии, Крестьян Иванович Рутеншпиц, не откажется всем сильным влиянием своим содействовать к пользе и защите оскорбленной своей соотечественницы. В заключение скажу вам, что просьба Каролины Ивановны относительно вашего дела уже давно подана, что ходит по этому делу в пользу Каролины Ивановны общий знакомый наш, Николай Сергеевич Скороплехин, что дело ее уже вошло во всеобщую огласку и публикацию, что на квартирах вас не будут нигде держать, что лишились вы всякого кредита и доверенности, что проиграете по службе, ибо еще сегодня утром предупреждены и разрушены были все ваши козни просьбами и молениями Каролины Ивановны перед вашим начальством, что, наконец, все ваши надежды и вздорные бредни насчет Измайловского моста и около должны будут при всеобщей огласке и публикации о вашей развратной жизни разрушиться сами собою и вы, отверженный всеми, терзаясь угрызениями совести, не будете знать, где голову свою преклонить, будете скитаться по целому свету и тщетно кормить в своем сердце змею своего разврата и мщения. Засим пребываю,

Прочтя письмо Вахрамеева, герой наш остался на несколько минут как бы пораженный громом. Итак, всё объяснилось, всё, всё! Всё обнаружилось, и безбожье адской интриги взяло верх над невинностью. Впрочем, господин Голядкин еще не всё понимал совершенно; он еще не мог опомниться от нашедшего на него столбняка. В страшной тоске, в страшном волнении, бледный как платок, с письмом в руках, прошелся он несколько раз по комнате; к довершению бедствия своего положения, герой наш не заметил, что был в настоящую минуту предметом исключительного внимания всех находящихся в комнате. Вероятно, беспорядок костюма его, несдерживаемое волнение, ходьба или, лучше сказать, беготня, жестикуляция обеими руками, может быть, несколько загадочных слов, сказанных на ветер и в забывчивости, -- вероятно, всё это весьма плохо зарекомендовало господина Голядкина в мнении всех посетителей; и даже сам половой начинал поглядывать на него подозрительно. Очнувшись, герой наш заметил, что стоит посреди комнаты и почти неприличным, невежливым образом смотрит на одного весьма почтенней наружности старичка, который, пообедав и помолясь перед образом богу, уселся опять и, с своей стороны, тоже не сводил глаз с господина Голядкина. Смутно оглянулся кругом наш герой и заметил, что все, решительно все смотрят на него с видом самым зловещим и подозрительным. Вдруг один отставной военный, с красным воротником, громко потребовал "Полицейские ведомости". Господин Голядкин вздрогнул и покраснел. Письмо Вахрамеева и официальная публикация мелькнули в уме его. В то же самое мгновение герой наш как-то нечаянно опустил глаза в землю и увидел, что был в таком неприличном костюме, в котором и у себя дома ему своей подошел наш герой к столу, за которым читал, и увидел, что к нему подходит трактирный служитель с каким-то странным и дерзко-настоятельным выражением в лице. Потерявшись и опав совершенно, герой наш начал рассматривать стол, за которым стоял теперь. На столе стояли неубранные тарелки после чьего-то обеда, лежала замаранная салфетка д валялись только что бывшие в употреблении нож, вилка и ложка. "Кто ж это обедал? -- подумал герой наш. -- Неужели я? А всё может быть! Пообедал, да так и не заметил себе: как же мне быть?" Подняв глаза, господин Голядкин увидел опять подле себя полового, который собирался ему что-то сказать.

-- Сколько с меня, братец? -- спросил наш герой трепещущим голосом.

Громкий смех раздался кругом господина Голядкина; сам половой усмехнулся. Господин Голядкин понял, что и на этом срезался и сделал какую-то страшную глупость. Поняв всё это, он до того сконфузился, что принужден был полезть в карман за платком своим, вероятно чтобы что-нибудь сделать и так не стоять; но, к неописанному своему и всех окружавших его изумлению, вынул вместо платка стклянку с каким-то лекарством, дня четыре тому назад прописанным Крестьяном Ивановичем. "Медикаменты в той же аптеке", -- пронеслось в голове господина Голядкина... Вдруг он вздрогнул и чуть не вскрикнул от ужаса. Новый свет проливался... На ярлычке стояло: "аптекарь ***, в Сергиевской". Не обращая ни на что остальное внимания, схватил господин Голядкин письмо Вахрамеева и -- о ужас! -- из старавшихся за Каролину Ивановну были, кроме других остальных, Крестьян Иванович и аптекарь в Сергиевской. В письме же было сказано, что сегодняшним утром дела его приняли другой оборот и он предупрежден перед высшим начальством. Сегодняшним же утром исчез Петрушка, и, наконец, господин Голядкин проспал за полдень. "Может быть, яд! и я действием яда проспал за полдень", -- пронеслось в голове господина Голядкина; машинально сболтал он лекарство и поднес на свет пузырек... Темная, красновато-отвратительная жидкость зловещим отсветом блеснула в глаза господину Голядкину... Пузырек выпал у него из рук и тут же разбился. Герой наш вскрикнул и отскочил шага на два назад от пролившейся жидкости... Герой наш дрожал всеми членами, и пот пробивался у него на висках и на лбу. "Стало быть, жизнь в опасности!" Между тем в комнате произошло движение, смятение; все окружали господина Голядкина, все говорили господину Голядкину, некоторые даже хватали господина Голядкина. Но герой наш был нем и недвижим, не видя ничего, не слыша ничего, не чувствуя ничего... Наконец, как будто с места сорвавшись, бросился он вон из трактира, растолкал всех и каждого из стремившихся удержать его, почти без чувств упал на первые попавшиеся ему извозчичьи дрожки и полетел на квартиру.

В сенях квартиры своей встретил он Михеева, сторожа департаментского, с казенным пакетом в руках. "Знаю, друг мой, всё знаю, -- отвечал слабым, тоскливым голосом изнуренный герой наш, -- это официальное..." В пакете действительно было предписание господину Голядкину, за подписью Андрея Филипповича, сдать находившиеся у него на руках дела Ивану Семеновичу. Взяв пакет и дав сторожу гривенник, господин Голядкин пришел в квартиру свою и увидел, что Петрушка готовит и собирает в одну кучу весь свой дрязг и хлам, все свои вещи, очевидно намереваясь оставить господина Голядкина и переехать от него к переманившей его Каролине Ивановне, чтоб заменить ей Евстафия. Молча снял Петрушка шинель с своего барина, хотел было прибрать калоши, но калош не было, потому что господин Голядкин их потерял; проводил своего барина в его комнату, подал свечу и молча указал ему на пакет, лежавший на столике. Пакет пришел по городской почте. Машинально и почти не помня себя, распечатал его наш герой и прочел, к величайшему своему изумлению и окончательному своему уничтожению, нижеследующее:

"Благородный, за меня страдающий и навеки милый сердцу моему человек!

письма к тебе перехватывали -- и всё это сделал безнравственный, воспользовавшись одним своим лучшим качеством, -- сходством с тобою. Во всяком же случае можно быть дурным собою, но пленять умом, сильным чувством и приятными манерами... Я погибаю! Меня отдают против воли, насильно, и всего более интригует здесь родитель, благодетель мой и статский советник Олсуфий Иванович, вероятно желая занять мое место и мои отношения в обществе высокого тона... Но я решилась и протестую всеми данными мне природою средствами. Дескать, так и так, а я протестую, дескать, так и так... а вы, милостивый мой государь и мерзавец, того... и Отрепьевы в наш век невозможны... Дескать, спаси меня, милый сердцу моему человек! Не дай мне погибнуть и жди меня с каретой своей сегодня, ровно в девять часов, у окон квартиры господина Берендеева. У нас бал. Я выйду, и мы полетим, полетим... и будем жить в хижине на берегу Хвалынского моря. К тому же есть другие места служебные, как-то: повытчиком в палате, в губернии. Престарелой же тетушки нашей Пелагеи Семеновны мы с собой не возьмем: она не соглашается ехать. Но во всяком случае вспомни, мой друг, что невинность сильна уже своею невинностью. Хороша еще одна нравственная идея насчет своих мест и историческая идея о том, что Отрепьевы в наш век невозможны. Прощай, вспоминай обо мне и, ради неба, жди меня с каретой своей у подъезда. Я же, с своей стороны, брошусь под защиту объятий твоих ровно в два часа пополуночи.